Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - [44]

Все эти выводы складывались во мне постепенно. К тому моменту, когда мы за праздничным столом отмечали подписание мирного договора, многое было еще неясным, хотя главное уже определилось, и я, хотя и колеблясь, все же склонялся к тому, чтобы видеть в Мадамин-беке нашего будущего союзника. Ведь борьба продолжалась. Курширмат собирал силы для новой войны. К нему примкнули все личные враги бека, в том числе лютый и кровожадный Халходжа. Зеленое знамя, брошенное беком, подхватили новые «воители за веру».

И среди сподвижников Мадамина, которые пили теперь вино и веселились вместе с нами, кое-кто в душе сожалел о совершенном шаге. Седой Аман-палван боролся с самим собой, это было видно по мучительным складкам, кривившим его лицо, по хмурому прищуру глаз. Мрачные тучи теснились в голове старого курбаши. Мир не роднился с ним, его тянуло туда, где носился за своей бандой друг его Халходжа, манил огонь пожаров и шум драки.

За словом. который удался на славу и дразнил нас ароматом сдобренного салом и луком риса, беседа стала еще оживленней. Гости и хозяева, бросив «официальные» места за столом, смешались. Около меня оказался Иван Фомич Фарынский. Вино не развеселило его. Он побледнел, даже посерел, только глаза горели каким-то холодным, но ярким огнем.

Я налил ему водки, и мы чокнулись.

— Вы нездоровы? — пришла мне в голову мысль проявить заботу о госте.

— Нет, — твердо ответил командир «волчьей сотни». — Измотался за последнее время… Сил не было отбиваться — Он понизил голос и, глядя настороженно в сторону своего «повелителя», добавил: — Да, признаться, и желания не было… Имел много случаев раскаяться, что ввязался в авантюру. Глупость, конечно… Но далее, как бы ни повернулось дело, — полный нейтралитет. Не возьму в руки оружия. Признаться, надоело…

Фарынский говорил доверительно, считая, видно, что отношения между бывшими офицерами должны строиться на искренности. Я слушал молча. В излияниях этого истерзанного войной человека угадывалась душевная усталость и апатия. Примкнув к басмаческой банде, он в сущности, потерял облик русского офицера и, называя себя прапорщиком, не понимал, насколько нелепо звучит это звание в его положении. Мне было трудно понять, что привело Фарынского под зеленое знамя «газавата», — убеждения или простая случайность. На авантюриста он похож не был, но что-то роковое, безрассудное тлилось в нем. Он мог пойти под любое знамя и драться «честно», если понимать честность как выполнение обязательства. Однако настойчивости, видимо, не проявлял и легко раскаивался в собственном шаге.

— Признаться, доволен, что так вышло, — закончил Фарынский. — А то ведь Плотникова прирезали…

Пока мы наслаждались великолепным пловом, в сяду, чуть подернутом первой зеленью, гремели серебряные трубы — наследие 6-го Оренбургского казачьего полка, стоявшего когда-то в Фергане. Звучали вальсы, волнующие, навевающие воспоминания, Иван Фомич слушал музыку с какой-то тоскливой усмешкой па губах.

— Удивительно… Оказывается, есть еще жизнь, — произнес он. — А я, признаться, уже не верил…

Но вот трубачи сложили пюпитры, на смену им пришли песенники первого кавгюлка — пятеро ребят, все как на подбор: рослые, красивые, голосистые. Перед началом своеобразного армейского концерта я поднес им по стакану самогона. Ребята выпили, не морщась и не закусывая.

Любимую нашу полковую песню затянул боец четвертого эскадрона Алексеев:

Среди лесов дремучих

разбойнички идут.

И на плечах могучих

товарища несут…

Когда хлынул басовитый хор: «Все тучки-тучки понависли, на поле пал туман…», к певцам присоединились мой помощник Гурский и казаки Мадамина братья Ситниковские. Мы все очень любили эту песню. С ней были связаны воспоминания о наших походах, боевые схватки, и я с упоением слушал. Из радостного состояния меня вывел легкий толчок в плечо. Оглянулся. Эрнест Кужело знаком звал меня в сторону.

— Что-нибудь случилось? — вспыхнула во мне тревога.

— Нет, пока ничего… — ответил комбриг. — Я вот подумал, зачем такие песни. Ведь гости — разбойники…

Эх, Кужело! Он беспокоился, как бы мы не обидели гостей. Я улыбнулся;

— Ничего, теперь они все наши люди…

Эрнест Францевич не ответил, только кивнул. Вместе мы вернулись к столу.

За первой песней последовала вторая. Ее заказали братья Ситниковские. Снова затянул наш Алексеев:

Славное море, священный Байкал,

Славный корабль — омулевая бочка…

Едва смолкла песнь, как бек встал из-за стола и, поблагодарив за угощение, начал собираться в дорогу. Мы знали, что из штаба фронта получен приказ на имя Мадамин-бека немедленно следовать со своими отрядами в Ташлак. Там намечалось переформирование бывшей «мусульманской армии» в Советскую мусульманскую бригаду.

Мы поднялись следом за беком.

— Прошу наведать меня в Ташлаке, — сказал Мала-мин, прощаясь с Кужело. — Буду рад отблагодарить вас за хлеб-соль.

Хозяева проводили гостей до крыльца штаба, где уже стояли оседланные лошади.

Сдавшиеся отряды Мадамина прошли через Наманган, оставив после себя, словно след, надежду и тревогу. Это двойное чувство вселилось в нас, как только простучали копыта конницы и последний басмач скрылся за холмами.