Конец игры - [22]

— Если в мире есть равновесие, то, лишаясь покоя блаженного неведения, человек должен получить ключ к познанию, а всякая боль должна указывать и рецепт исцеления.

— Верно. Но ТВОЙ ключ не лежит под сиденьем МОЕГО трона. А рецепт исцеления открывается тогда, когда ум затуманен болью и не лезет со своими рассуждениями. Только ты сам можешь ответить на свои вопросы. И не ко мне ты пришёл за ответами, а к самому себе. Я могу лишь предложить тебе прогулку по моему миру, где твои вопросы обретают зримую форму. Ведь не для того же я всё это строил, чтобы спрятать золото от наследников. Ха-ха! Дурачьё!… Здесь у меня кое-что поважнее и поинтереснее. И не зря ты сюда пришёл. Надеюсь, мы сможем продолжить нашу беседу. Немного позже.

Границы светового ромба задрожали, и заключённая в них фигура Регерта стала таять и растворяться в голубой дымке. Вскоре исчезла и она. Скользнув взглядом вниз от опустевшего трона, Сфагам увидел, что вместо книги на нижней ступеньке пьедестала лежит большое яблоко. Сердце Сфагама дрогнуло. Это яблоко он мгновенно узнал бы среди тысяч других.

В памяти тут же всплыла навсегда запечатлённая картина того далёкого дня, хмурого и ветреного, когда он покинул родительский дом, отправляясь в Братство. В тот день с утра моросил мелкий дождь, и море было неспокойно. Свинцовые валики пенистых волн с шумом накатывались на берег, оставляя на нём клубки чёрно-зелёных водорослей. Море всегда было видно с их улицы, и Сфагам смотрел на него, сидя на краю готовящейся к отбытию повозки. Прощание уже закончилось; отец и мать молча стояли поодаль возле калитки, а возница всё продолжал возиться с лошадьми — что-то искал или поправлял. Потом отец мягко тронул мать за плечо и, стараясь не глядеть в сторону повозки, скрылся за калиткой. Но мать продолжала неподвижно стоять, ободряя сына улыбкой, но наполненные грустью глаза выдавали её. Наконец, возница щёлкнул кнутом, и повозка неуклюже тронулась по размытой дождём дороге. Ещё некоторое время мать всё так же недвижно стояла, не отрывая глаз от удаляющейся повозки, но затем вдруг бросилась за ней и, догнав, сунула в руки сыну большое красное, с зелёновато-золотистым боком яблоко. Сфагам долго не сводил глаз с одиноко стоящей посреди улицы фигуры матери, зная, что она тоже видит сейчас только его. И лишь когда повозка стала сворачивать на главную улицу, их взгляды разъединились. Но за те полмгновенья, когда фигура матери исчезала за поворотом, Сфагам успел заметить, что она, думая, что он уже её не видит, перестала сдерживать слёзы и, прижав к лицу платок, повернулась к дому.

Сфагам так и не съел это яблоко. Ни сразу, ни потом. Всю дорогу он держал его в руках, и оно, нагревшись от тепла его рук, казалось, стало само испускать тепло. Оно стало живым, с ним можно было разговаривать — оно знало всё, что происходило в родительском доме. Стоило мысленно обратиться к нему, и голоса отца и матери начинали звучать внутри даже с большей ясностью, чем окружающие звуки. Яблоко могло поведать обо всём — передать шум утреннего прибоя и шёпот листвы старого платана, растущего возле их калитки, передать неторопливый разговор соседей и рассказать о проделках мальчишек, с которыми Сфагам часто играл на улице или у моря. Держа в руках яблоко, он всегда мог оказаться там, у домашнего стола или на узкой тропинке залитого солнцем сада, где весной деревья одевались в ослепительный сказочный наряд цветения, а осенью среди забрызганной солнечными зайчиками травы можно было собирать упавшие сливы, персики и яблоки. Много, много яблок… Настоящая жизнь была там, а всё окружающее казалось сном, случайным видением, чем-то неподлинным и необязательным.

Прибыв в Братство, Сфагам положил яблоко на полочку возле кувшина с водой в своей келье и каждый вечер после утомительных занятий осторожно брал его в руки и долго, долго разговаривал с ним. По правилам Братства каждому монаху, независимо от возраста и положения на лестнице совершенства отводилась отдельная келья. Сверстники Сфагама — мальчики-неофиты — немало от этого страдали, тяжело перенося уединение и стремясь быть поближе друг к другу. Сфагам их не понимал. Присутствие рядом с ним и с яблоком кого-то постороннего было бы для него невыносимым. Но им это было непонятно.

Яблоко не портилось на удивление долго. Даже наставник, зайдя как-то в келью Сфагама, с трудом поверил, что оно привезено ещё из дома. Всей своей внутренней силой Сфагам оберегал яблоко, иногда умоляя его продержаться подольше, иногда волевым натиском отгоняя от него силы тлена. Но когда, в конце концов, яблоко всё же сгнило, это было самым сильным переживанием в жизни семилетнего мальчика. Аккуратно завернув остатки яблока в кусочек льняной ткани, Сфагам закопал их в дальнем конце обширного сада-парка, где монахи проводили время в трудах, занятиях и беседах. Много раз приходил он к заветному месту и подолгу стоял в странном оцепенении, словно прислушиваясь к голосам из уже недосягаемо далёкого мира. Но теперь всё поменялось — окружающее стало подлинной реальностью, а жизнь в родительском доме скрылось под вуалью призрачности. Связующая нить оборвалась, и он не мог больше видеть и слышать то, что происходит дома — душе его, с этого времени, был закрыт доступ к незримому присутствию там. Оставались только воспоминания. Воспоминания, приобретшие теперь болезненную остроту. Нестерпимо хотелось отыскать в этой текучей и межеумочной реальности хоть какую-нибудь щель, лазейку, через которую можно было бы вернуться назад и прожить каждый миг ещё раз. Подставить лицо тёплому ветру с вечернего моря, провести рукой по золотым солнечным зайчикам на белой стене дома, глянуть на своё отражение в уличном колодце, держась за руку отца пройтись по порту, где всегда можно было увидеть что-нибудь диковинное. А потом рассказать об этом ребятам с улицы — они ведь так любили слушать его рассказы…