Конец игры - [99]

Да, я подтвердил ложное признание матери. Но в состоянии ли капитан понять, какие муки я испытывал, когда мать закончила свои показания? Нет! Нет! Я не трусил! Я горько рыдал про себя, но, когда перехватил ее взгляд — властный, но при этом и умоляющий, — я с облегчением принял роль, на которую она обрекла меня, — роль труса. Да, я согласился, это так. И когда, сгорая от стыда, склонил голову, вероятно, выглядел бесконечно удрученным. И это была правда: и стыд, и удрученность подавили меня. А мать была счастлива. Счастлива и горда. За меня. Что я не предал ее. Что не разочаровал ее. Что я выдержал. Она словно бы говорила, глядя прямо мне в глаза, я свое уже сделала, теперь очередь за тобой. И я выдержал. У детей тоже есть обязательства перед родителями, не так ли? Я выдержал и буду держаться до конца! Я не обманул ее надежд.

Он прошелся ладонью по своему бледному, костистому лицу, ощутил густую, колючую щетину. Надо побриться, подумал он. Но когда поглядел на себя в зеркало, извилистый, фиолетовый шрам на левой щеке, налившийся кровью, вызвал в нем такое отвращение и чувство унижения, словно его хлестнули кнутом. По телу прошла судорожная дрожь, и он вдруг принял решение: отпущу бороду.

Вспомнил свою последнюю встречу с капитаном Штевуркой.

Тогда они едва ли не столкнулись в дверях Дворца правосудия.

Пожалуйста.

Нет, нет, проходите, я потом.

Нет, прошу вас.

Пожалуйста, вы.

Вы же старше, у вас преимущество.

Да, я старше, но вы… так сказать… удачливей меня.

Славик уж было собрался пройти в дверь первым и тем самым покончить с этим смешным пререканием, но последние слова капитана насторожили его, обеспокоили, взбудоражили.

Вы все еще, кажется, мне не верите, сказал Славик и пожал плечами. Ничего не поделаешь. Если вы продолжаете считать, что я лгу, пожалуйста, не стану вас больше разуверять. Славик коротко засмеялся: Каждый волен упорствовать в своем заблуждении, если это доставляет ему — он помолчал и затем иронически добавил — моральное удовлетворение.

Не пойму, почему вы такой… так сказать… язвительный. Капитан хрипло откашлялся, вытащил носовой платок и сплюнул в него густую слюну. От этого чертова курения, объяснил он, как бы извиняясь. Бронхит курильщика, что-то вроде того говорил мне врач. Надо бы бросить, как вы считаете? Отвратительно, не так ли?

Что вас гложет? Что правда оказалась иной, чем вы ее выстроили? Понимаю вас. Я тоже не люблю признаваться в своих ошибках.

М-да, гложет, кивнул капитан. Будто из-за вас я нажил язву желудка.

Боюсь, не смогу в этом деле помочь. Вероятно, вам придется самому выходить из положения.

Да, конечно. Каждый должен сам справляться со своими проблемами. Я со своим желудком, а вы… со своей совестью.

Вы ставите мне в вину, что я не хотел обличить собственную мать? — спросил Славик вызывающе.

Капитан засмеялся с выражением искреннего удивления. Как так? Вы же обличили ее!

Славик прикусил нижнюю губу: Если не ошибаюсь, я уже не обязан выслушивать ваши оскорбления.

Капитан поглядел на него, не произнося ни слова; в его взгляде отражалось нескрываемое презрение.

Я должен был бы ему объяснить, подумал Славик. Да, я должен был бы ему сказать, объяснить… все… чтоб он не думал, что все так просто, это же не только моя вина, ведь Гелена… мать… Регора… целая цепь бессмысленных случайностей… если бы он знал, как было дело в действительности, это же не только моя вина, да, я должен ему это объяснить, он, конечно, поймет. Что ему во мне так не нравится? Почему он презирает меня? По какому праву… Славик передернулся. Объяснить? Зачем? Для чего? Это было бы слишком длинное объяснение. И вообще, уж так ли бессмысленны эти случайности? Не было ли здесь неумолимой закономерности? Не проявила ли судьба свою волю посредством этой бессмыслицы и банальности? А возможно, все кажущиеся случайности были уже давно предопределены, это были звенья одной цепи, да, все, что случилось, устремлено было к единой цели, к данной, определенной — но не судьбой, нет, это вовсе не фатализм, нет, нет. Я сам определил для себя цель, которой хотел достичь, и эта цель была реальной… в конце концов я и достиг ее! Необходимо убедительное доказательство ее реальности? Пожалуйста! Наконец-то я смогу отснять нормальный фильм. Конечно, я и к нему пришел, как слепая курица к зерну, на первый взгляд случайно, по ошибке, по недоразумению, но разве с работой на телевидении было иначе? Даже если бы режиссера Светского не хватил инфаркт — что бы произошло? что изменилось бы? Ничего. Я достиг бы своей цели иным путем, потому что я сосредоточил бы все свои усилия, способности, волю для ее достижения. Я не был беспомощной игрушкой непостижимых случайностей, напротив, я влиял на них, направлял их, события подчинялись моей воле. И то, что теперь мне предоставили возможность отснять на «Колибе» художественный фильм, да, это тоже награда за мои целенаправленные усилия. Конечно, в этом большая доля иронии, ибо случилось это благодаря их ложному предположению.

Как он понял по их мотивировке, к решению их подвигло, помимо, конечно, признания его творческих способностей, прежде всего, сочувствие. Они сочли, что в этой страшной трагедии, которая его постигла, ему нельзя оставаться в одиночестве, они захотели ему помочь, предполагая (причем правильно), что только работа, активная, содержательная работа на благо общества может стать для него наилучшим лекарством, да, только это поможет ему снова встать на ноги, именно активность, а не пассивные, болезненные, мазохистские размышления о постигшем его несчастье. Из подтекста явно вытекало, что на их решение, пожалуй, более всего повлиял его образ действий в этой критической ситуации — они оценили его мужественность и терпимость, их бесконечно тронуло, что он готов был «рисковать» собственной жизнью, что едва ли не пожертвовал собой из любви к матери; такой альтруизм в нынешние-то времена, когда большинство людей думает только о себе, в самом деле, заслуживает восхищения! Надо ли было это опровергать? Для чего? Ему протянули руку помощи — так что же, не принимать ее? Как бы он это объяснил им? Еще, чего доброго, обидел бы их. Он как-никак порядочный человек и способен оценить их великодушие. Он достиг желанной цели — так по какой причине ему было отказываться от того, чего так усиленно добивался многие-многие годы? Почему он не мог воспользоваться возможностью, которая сама плыла ему в руки? В конце-то концов, он им не навязывался, не унижался до интриг, никого не упрашивал, не просил о посредничестве — в отличие от многих «коллег» надеялся только на себя, на свои способности, нет, он ни перед кем не должен ломать шапку. Его цель была вполне реальная, и потому он достиг ее. Конечно, цена была невероятно высокой и жестокой. Он мог вообразить себе и более «нормальный» способ, который привел бы его к намеченной цели. Его история обрела черты мелодраматичности, исключительности и нарочитости, что, несомненно, может прийтись кое-кому не по духу, если ему удастся в подлинном виде перенести ее на экран. Людям, которым представляется типичным лишь то, что явно с первого взгляда, то, что в наибольшей степени приближается к среднему арифметическому, людям, которым недостаток воображения не дозволяет допустить, что правда о сложной сути реальности коренится в историях и событиях, далеких от среднего арифметического, его история может показаться слишком исключительной, а посему «нетипичной».