Конец черного темника - [44]
Чтобы победить его, ввергнуть в немощь, обличить его суету и прелесть и тем самым укрепить себя в сознании своей правоты, предложил Стефан волхву вдвоём войти в пламенный костёр. Но Пам-сотник устрашился огненного шума, стал причитать и стенать, что не смеет прикоснуться к огню, потому что он даже не сгорит, а истает, и улетучится его волшебство, и развеются чары, окружающие Княж-погост, и не станет Пама, и людей, живущих с ним, и родной его внучки белокурой Акку — Белого Лебедя.
Поединок выиграл Стефан, он и обратил его внучку в православную веру...
— А с кем же Стефан Пермский передал тебе, княже, это послание?
— Вот мы и едем к этому человеку... Находится он сейчас в деревянном монастыре Параскевы Пятницы. Я его заточил туда, после того как он выложил потайной ход в кремлёвской стене... Сотоварищей его, каменотёсов, пришлось стрелами побить... Не осуждай меня, инок Пересвет, время такое... А Ефима Дубка — так зовут рыжеволосого, с которым прислал мне Стефан послание, — пощадил... Послушай, что пишет.
«Когда уезжал из Москвы, благословись и помолившись на золочёные купола церквей, зрил я, простой поп Стефан, но знающий чудскую грамоту, как ходко клались белые стены Кремля. А посему посылаю сейчас к тебе, Дмитрий Михайлович, лучшего здешнего каменотёса Ефима Дубка. Он не токмо зело искусен в кладке и обточке камней, но и человек чуден, ибо знает, мне кажется, тайну Золотой бабы, которой камские чуди и волхвы поклоняются. А баба эта, говорят, вся из золота, нага с сыном на стуле сидящая, и возле неё аршинные трубы: и как только ветер подует, трубы эти трубят, устрашая разбойников. Золота в ней будто бы несколько пудов. А где прячет эту бабу чудь, то мне неведомо, ибо это держится в великой тайне... А Ефим Дубок — из Новгорода, христианин по вере, но прилепился к язычнику Паму и кладёт ему погосты и вырезает из дерев и камней идолов, украшает их серебром и златом, приносимым нечестивыми, а также шёлком, рушниками и кожами. С Трифоном Вятским мы много таких идолов с бесовской утварью посекли секирами и попалили. А мнится мне, что баба очень была бы нужна Москве, особенно, когда придёт время такое, что золота надо будет много для всеобщего блага. Вот и примите этого Дубка, как каменотёса, пусть кладкой займётся, и пока не пытайте его насчёт золота, — умрёт, а не скажет... А придите к нему с добрым словом, когда на то будет великая ваша нужда...»
— Вот и настал сей час, — продолжал Боброк, — вон и Сергий нам из своих скудных запасов золото шлёт, спасибо ему. Ведь скоро оружия и доспехов очень много понадобится. Поди, весь народ русский на битву собирается... И надумал я с тобой к Ефиму рыжеволосому поехать, чтобы ты, отче, словом божественным уговорил его указать на этого золотого идола, — всё одно камской чуди он не будет нужен, когда в христиан обратятся. А Ефим — православный и должен понять наше великое дело — освободить русский народ от ордынского ига...
— Понять-то он может... А возьмёт ли в толк, княже, как ты его сотоварищей извёл? — в душевном порыве воскликнул Александр Пересвет и испугался: что будет?!
Дмитрий Волынец сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск, слегка сжав иноку плечо, сказал:
— Истинно говоришь, отче... Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежду Дмитрия Ивановича... Так и скажи ему. Если умный — поймёт... Да я его и в монастырь заточил, в самую узкую келью, и приставил глухонемого монаха, чтобы где ненароком он про этого золотого идола не сболтнул... А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотёсами, о пермском чуде и им не рассказывал... Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить... — Дмитрий Михайлович выразительно посмотрел на инока Пересвета. — В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания...
Пересвет хотел сказать, что это верно, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотёсов ведь и не могло быть иных притязаний, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жён!.. «Да, время такое: когда брат поднимает руку на брата... Поганое время!» — подумал Пересвет и не стал возражать Боброку.
— А теперь в дорогу, отче, время не ждёт...
Завернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь иногда через сросшийся кустарник, минуя берёзовые чащи и дубовые боры.
Звенели на чембурах — длинных ремнях, идущих от уздечки, — медные бляхи. Стрекотали сороки на голых берёзах.
Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, он до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его ремённой плетью — уж до того неожиданно бортник заслонил собой дорогу: лишь дрогнула его согбенная спина и ворохнулся на голове колпак, которым он упёрся в землю.
