Кондор улетает - [85]

— Ты перебрался сюда? — сказала мать.

— Мне нравятся деревья, — сказал он.

Их листва трепетала в прозрачном воздухе, и они не казались пустыми.

Через два дня он позвонил деду — мать была в саду.

— Ты приедешь в субботу?

Дед ответил:

— Твоей матери, по-видимому, гости сейчас ни к чему.

— Я хочу, чтобы ты приехал.

Дед как будто задумался, но сразу же сказал:

— Энтони, когда твоя мать говорит, чтобы ее оставили в покое, я ничего сделать не могу.

— Тогда я приеду в Новый Орлеан.

— Твоя мать говорит, что тебе надо оправиться от инфекционного заболевания.

— Это сказал доктор?

— Это сказала мне она. — В голосе деда послышалось легкое раздражение.

— По-моему, я болен, — медленно сказал Энтони. — По-моему, я очень болен, и я хочу уехать отсюда.

— Я поговорю с твоей матерью.

Энтони повесил трубку.

Она сказала:

— Мне звонил дедушка.

— Можно мне уехать?

— Когда ты окрепнешь, Энтони.

— Что у меня? — спросил он.

— Утомление от быстрого роста.

— Ты держишь меня тут. Ты не даешь мне уехать.

— Энтони, не говори глупостей.

— Ты даже папе не сообщила.

Ночью он написал письмо отцу и на рассвете пошел на почту в Порт-Беллу. Он думал, что сумеет дойти туда, прежде чем мать его хватится. И он почти дошел. Ватага негритянских детей, которые отправились спозаранку ловить раков, нашла его у дороги, там, где начинался городок. Он по пояс увяз в жидкой грязи канавы, куда упал, когда потерял сознание.

Потом, когда он окончательно разобрался, где он (у себя в спальне, а у кровати сидит его мать), когда он окончательно удостоверился, что потерпел неудачу, его гнев исчез и он перестал ощущать себя в ловушке.

— Мама, — сказал он, — чем я болен? Что говорил доктор?

— Ничем.

— Мама, — сказал он, — ты лжешь.

— Энтони! — Она пощупала ему лоб. — У тебя температура, и ты переутомился.

— Он сказал, что я умру.

Он смотрел, как бледнеет ее загорелая кожа. Желтеет, а не белеет, подумал он. Смешно!

Он продолжал смотреть на нее, на оледеневшее лицо, на идущую пятнами кожу и не испытывал страха. Или хотя бы тревоги. Ему было даже приятно, что он отгадал. И очень приятно, что он сумел причинить ей боль.

— Энтони, ты не должен этого говорить.

Он рассмеялся. Глубоко внутри себя. Смех возник, как легкая щекотка где-то у позвоночника, и начал разливаться по телу, и вскоре он уже весь трясся. Но наружу не вырвалось ни звука, ничто не нарушило висящей в воздухе тишины. А он продолжал смеяться — смеяться наедине с собой.

Теперь он чувствовал себя почти веселым и почти счастливым. Внутри него непрестанно бурлил смех.

— Ты вчера ночью много молилась, — сказал он матери, улыбаясь ей. — Может быть, тебе следовало бы молиться поусердней.

Она стояла между ним и светом — высокий стройный силуэт на фоне блеска. Ее лица он не различал. Она отвернулась, ничего не ответив. Он снова заговорил:

— Где же священники, мамочка?

— Энтони, тебе становится лучше.

— Нет, — сказал он. — Нет.

Энтони перестал есть. Он пил ледяной чай, опустошая кувшин за кувшином.

— Энтони, ты должен есть, — сказала мать.

— Я хочу вернуться в Новый Орлеан. Я хочу, чтобы папа знал.

— Нам нечего делать в городе, Энтони, ты же знаешь.

Он кивнул, улыбнувшись своей легкой тайной улыбкой.

— Ты знаешь название, но не хочешь сказать мне. А я знаю, какая она, но не знаю, как она называется.

— Господь — источник многих чудес, — внезапно сказала мать. — Все в его воле.

— О, да! — сказал Энтони, и на этот раз его спрятанный смех выплеснулся наружу.

Но потом ночи превратились для него в муку. Проспав час-другой, он уже не мог больше уснуть. Он зажигал лампу, садился на кровати и старался настроить приемник на какую-нибудь ночную станцию. Его мать — она тоже теперь словно никогда не спала — входила к нему узнать, почему он проснулся, а он нарочно не отвечал и лежал, повернувшись к ней спиной, пока она не уходила.

(Казалось бы, она должна плакать — он недоумевал, почему она не плачет. Ее глаза даже глухой ночью оставались круглыми и сухими. Но в них был какой-то свет. Особый свет — откуда бы он ни брался, чем бы он ни был. Таких ярких глаз он никогда не видел. Как автомобильные фары. Лучи искусственного света, озаряющие дорогу. С такими глазами она видит и ночью… Она может сотворить ими чудо…)

Он научился прокрадываться вниз по черной лестнице — самой дальней от комнаты его матери — и выходил наружу через кухонную дверь. Иногда он сидел на веранде, слушая, как еноты и скунсы гремят жестянками в мусорных баках. Иногда он ходил по садам, рассматривая форму и расположение листьев. А иногда он спускался на берег, уходил на дальний конец длинных деревянных мостков и играл сам с собой, будто он ловит при лунном свете крабов — золотых, усаженных рубинами, с жемчужинами вместо глаз.

Ему становилось все труднее и труднее уходить так далеко, хотя он несколько раз останавливался передохнуть. Скоро, думал он, я уже не смогу выходить, моя мать навсегда запрет меня внутри этого дома.

Он раздумывал об этом, сидя на шершавых досках мостков. Опрокинутая луна висела над самым горизонтом, и ее отражение сияло в застывшем зеркале воды. Он смотрел на усеянную звездами гладь залива, бесконечно пустого, совершенно неподвижного. Он поглядел вниз и увидел на мерцающем лунными блестками стекле привязанную под мостками пирогу. Сыновья садовника забыли отогнать ее в лодочный сарай.