Концерт по заявкам - [28]

— Ладно, подумаю, — уклончиво произнесла я.

— Не надо, — снова повторил Олег. — Что с ним тогда будет?..

Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой…

С другой стороны, думала я, нельзя же наказать всех тех, кто писал письма в редакцию. Надо прежде всего доказать, что они были одурачены, а не писали, подчиняясь диктату Прахова. А как доказать?

Какая странная, сумбурная, запутанная история…

Олег ушел. Я встала у окна, закурила сигарету.

Попробуй брось курить, когда у тебя такая вот, опасная для жизни профессия!

Уже раз десять я бросала курить и снова нарушала свое слово, и снова бросала.

На этот раз я не курила уже целых три недели и ужасно радовалась: наконец-то, кажется, совсем бросила, даже во сне перестало сниться, что затягиваюсь и пускаю дым…

И вот — не выдержала, закурила опять…

Внизу, во дворе, слабо горел по-ночному тусклый фонарь. Интересно, когда Олег доберется до дому? Через час или раньше? Что скажет отцу, если тот спросит, где он был?

Он вырастет хорошим человеком. Хорошим и правдивым.

Несмотря на все нагромождения лжи, окружающей его, он будет правдивым. А может быть, именно из-за лжи, от которой его воротит, он и станет правдивым, по-настоящему честным?

Мысленно я снова увидела его чуть скуластое, смуглое, как бы хранящее летний загар лицо, красивые, сильные руки…

По-своему он, видно, любит отца. Любит и страдает за него. И жалеет. И боится, вдруг ложь выйдет наружу тогда, как говорит его мать, стыда не оберешься.

Разумеется, я могла бы жестоко наказать Прахова.

Могла бы отгрохать ударный фельетон, такой, мимо которого не прошел бы никто. На четвертую полосу, самый что ни на есть хлесткий.

Виктор Ветров считает, что у меня язвительные фельетоны получаются куда лучше, чем хвалебные очерки. Должно быть, потому, что в похвалах зачастую чересчур много патоки.

Да, я бы уж постаралась, я бы, что называется, пропесочила Прахова с его жаждой славы и подарками, которые он получает из разных городов страны. Показала бы его во всей, как говорится, красе.

У меня даже названия фельетона, одно за другим, вызрели в голове: «Жертва собственного вымысла», «Сказки зимнего леса», «Где конец лжи?»…

Можно было бы придумать и еще более удачное название. И более острое. Бьющее в цель. Надо только подумать.

Нет, не буду думать. И названия не придумаю, и фельетон не напишу. Ни за что не напишу!

Олег же сказал: «Если можно, не пишите ничего об отце…»

Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите…»

Я не буду писать. Ничего не буду. Это — решено. Но где гарантия, что не найдется кто-то, кто разоблачит отца? Где гарантия, что злая молва, покарав Прахова, не ударит рикошетом без вины виноватых, детей Прахова?

Спать окончательно расхотелось. Даже книга не тянула к себе. Хотелось стоять, глядеть в окно, молча курить. И ни о чем не думать. Но не думать я не могла. Как бы ни старалась, не могла не думать. И все об одном и том же, о Прахове, о его детях и о том, как мне быть, что делать?

8

Обычно, приезжая в командировку в другой город, я люблю встать пораньше, пройтись по улицам, поглядеть на утреннее лицо незнакомого города.

Ночью был дождь, а к рассвету все вокруг распогодилось, небо стало ясным, светло-синим, в легких, веселых облачках. Казалось, не осень наступила, а весна, вернее, преддверие весны, к слову, самое мое любимое время…

Навстречу мне спешили люди на работу, проехал трамвай, в Москве трамваи были уже наперечет, постепенно исчезали навсегда, а здесь они звенели, рассыпали искры, и пассажиры на подножках держались один за другого.

Я возвращалась обратно к себе в гостиницу, когда внимание мое привлекла афиша, броская и цветастая: на малиновом фоне фиолетовые буквы, сообщающие о гастролях Московского областного драматического театра. Я подошла ближе. В перечне артистов я увидела знакомую, очень хорошо знакомую мне фамилию.

Странная штука — совпадения! Надо же мне было именно в такой-то день, в такой-то месяц отправиться в командировку в этот город. И — в этот самый день или на пару дней позднее приезжает сюда Игорь, тот, кто был мне когда-то очень близок, ближе всех на свете и с кем уже не приходилось встречаться многие годы…

Я вошла в вестибюль гостиницы, предчувствуя, что сейчас, сию минуту, непременно увижу Игоря.

И еще издали я сразу же увидела его.

Он стоял с каким-то мужчиной возле дверей, ведущих в ресторан, о чем-то говорил с ним. Стоя на некотором расстоянии, я могла свободно, не таясь, хорошо разглядеть его.

Разумеется, он постарел. Мы были ровесниками с ним, потому я хорошо знала, сколько ему лет; как и я, он стоял на пороге своей полусотни.

Правда, он выглядел моложе своего возраста, хотя волосы его сильно поредели, с обеих сторон появились залысины и виски были седые, а седина, как известно, никогда никого не молодила.

Но цвет лица был свежий, и глаза были блестящие, и я подумала, что если зубы остались такими же белыми, то улыбка у него, похоже, должна быть прежней, быстрой, ослепительной.