Концерт для баяна с барабаном - [4]
Витюша расправил крылья, завёл свой пропеллер и полетел по дороге.
— Это не тот Жуковский! — крикнул ему вслед Костик. — Это, наверное, другой! Моего Василием звали! А твоего… твоего-то Жуковского как?
Но Витюша летел, не разбирая дороги. И ничего не мог услышать. Потому что пропеллер его самолёта работал на полных оборотах. И ветер свистел в ушах.
Костик постоял в нерешительности, глядя вслед Витюше. Расправил крылья. Потарахтел пропеллером. И, набирая скорость, полетел за ним.
Так они и летели. Жужжали, ревели моторами. А Костик, задыхаясь и отплёвываясь от снега, ещё и завывал что есть мочи:
— Ра-а-аз в крещенский вечеро-о-ок девушки гада-а-али…
— Гада-а-али!!! — подхватывал Витюша, круто заходя на вираж.
— За воро-о-ота башмачо-о-ок, сняв с ноги, броса-а-али… снег пололи…
— Пололи?! — заходился от хохота Витюша. — Пололи снег?! Вот дурочки! Кто ж снег полет?
— …под окном… — продолжал Костик.
— Подблюдны! Ха-ха-ха! — сгибался пополам Витюша, высоко вскинув крылья. — Подблюдны! Вот хулиганки!!!
Костик остановился. Поднял кверху лицо. Далеко вверху, в сиреневом небе, мигал огоньками самолёт. Подблюдны! И правда смешно! Костик подмигнул самолёту в ответ и полетел догонять Витюшу.
Чудесный был крещенский вечерок.
Про яблочные пироги и бабушкино настроение
Бабушка у меня мировая. Особенно когда не ворчит.
Она тогда и колбасу самую вкусную покупает. И борщ готовит — закачаешься. И пироги.
Бабушкины пироги я обожаю. Почти так же, как саму бабушку. Особенно с яблоками — большие, круглые, как автомобильные покрышки, с приляпанными сверху вензелями и косичками. Начинаю я обычно с косичек. Я их отколупываю и съедаю, пока никто не видит. Потом выковыриваю начинку. В пироге начинка — самое главное. А потом, если хватит сил, доедаю остальное.
Только бабушка не любит, когда так обращаются с пирогами. От этого она сразу начинает ворчать. И у неё пропадает настроение. А без настроения бабушка не мировая, а так себе… обычная. От неё не то что пирогов и борща, колбасы — и той не дождёшься. Вместо яблок и теста в доме запахнет валерьянкой и сердечными каплями…
…В то утро бабушка как раз была не в духе. Она сердито хлопала дверцами буфета, грозно кромсала ножом кочан капусты, заглядывала с веником под стол и диван — искала своё настроение. Но настроение не находилось. И бабушка продолжала хлопать, кромсать и воинственно размахивать веником, напевая себе под нос что-то героическое.
Я сидела, поджав ноги под табуретку. Тихо сдувала с каши застывшие пенки. Ложка медленно погружалась в манную глубину. И я становилась водолазом, обходила пенные мины, пряталась от бабушкиных радаров в жирной плёнке сливочного масла.
— Во-о-от!
Водолаз превратился в подводную лодку. Лодка — в батискаф. Батискаф вылетел на поверхность кипящим от любопытства воздушным пузырём.
— Вот! Полюбуйся! — бабушка принялась изо всех сил лупить веником по полу.
Из-за её обширной фигуры мне было не видно, кем я должна любоваться. Веник скакал по полу, как живой, а бабушка грузно подпрыгивала и притоптывала ему в такт:
— Куда?! Куда?! Ишь ты!
Веник громко пискнул.
Бабушка отпрыгнула в сторону.
Ошалевший от страха, взъерошенный мышонок вихрем крутанулся на месте и пулей вылетел в коридор.
— Житья от вас нет, проклятых, — со слезами в голосе простонала бабушка и сунула веник в мусорное ведро.
— От мышей? — сообразила я.
— Каких мышей?! — бабушка посмотрела на меня так, будто в первый раз увидела. — Что мусолишь? В школу опоздаешь!
— А от кого? — не сдавалась я.
— От этих… как их… пст… пст… — бабушка принялась пробуксовывать, как захлебнувшийся бензином мотор, — пст… пуст… пустел…
— Пустельгей? — подсказала я. — Пустельгов?
— Пустелюг! — рассердилась бабушка. — Чтоб им неладно!
Мы живём на последнем этаже, под самой крышей. Выше нас только солнце, облака и небо. И когда в середине весны над нами стали скрести исполинские когти, мы почувствовали себя словно внутри огромной железной бочки. Из-за этого у бабушки ещё тогда улетучилось настроение. А вместе с ним — мои мечты о пирогах, вензелях и начинке.
— Вы кто?! — ругалась бабушка с балкона.
«Кто-кто?» — передразнивали её незваные гости резкими голосами, вспарывая небо узкими острыми крыльями.
— Кто это? — строго, как милиционер, допрашивала нас бабушка.
Мы терялись в догадках и выдвигали гипотезы. Кончилось тем, что папа притащил из чулана стремянку, достал с книжной полки потрёпанную энциклопедию и досконально сличил профиль, анфас и прочие приметы.
— Пустельга! Хищная птица семейства соколиных, — объявил папа, захлопнул книгу и ушёл на работу, попросив больше его по этому вопросу не беспокоить.
Но покоя и так ни у кого не было. Над головой всё время топало, цокало и скребло когтями. Мимо окон мелькали загнутые клювы, скрюченные лапы, рябые отметины на спине.
— Не город, а тайга, — сокрушалась бабушка. — То утки по чердакам ходят, то эти… пст… пст… хищные птицы…
Утки — это ещё раньше, до хищных птиц было. Их стая однажды приземлилась на крыше дома напротив и осталась там блуждать в частоколе антенн, шлёпая красными треугольными ступнями.
