Конь бледный еврея Бейлиса - [56]

- Женя, я тебе в чувстве призналась, а ты мне такое...- заплакала.

Взбеленился:

- Мне не до фиглей-миглей теперь! Тем более принеси себя в жертву, докажи! Христос Магдалину возвысил, хотя та была отпетая, вроде т ебя...

- Женя, да ведь ты - не Господь... - только и смогла сказать.

...Вернулись домой, сели за стол и долго сидели в темноте, напротив друг друга, молча. Наконец Катя спросила:

- Зачем тебе это?

- Затем... - все еще злился, понимая, что оскорбляет ее своим предложением, низводит в такую грязь, откуда и возврата быть не может. И оттого чувствовал беспокойство неясное, неудобство и даже угрызения совести. "Ты ведь спал с нею... - шептал голос. - Ты наслаждался ею. А теперь ходишь по ней ногами, гадость это..." Но другой голос ухмылялся в ухо: "Консоме это все, братец, штучки-дрючки для слабонервных. Она ведь к тебе не по светлому чувству пришла, по заданию! Она есть аппарат из мяса, костей и мышц, созданный Охранной полицией исключительно для известной надобности. И чего же эту машину жалеть? Чушь, Евгений Анатольевич, чушь и боле ничего!" Но уговорить себя не мог... Польстил:

- Ты такая эстетная... Кто устоит перед такой женщиной... Никто не устоит. Я уверен: жандарм тобою увлечется. Когда же увидишь, что не человек перед тобою, а жеребец, - тащи сюда. У тебя обстановка интимная, проникновенная, все получится в лучшем виде! Потом вмешаюсь я, и твой любовник станет работать на нас. Когда же мы соберемся все вместе - я, Мищук, его женщина, ты и этот жандарм (его мы ни во что, разумеется, не посвятим), - тогда посмотрим... Тогда это проклятое дело мы непременно проясним, размотаем дотла!

Долго молчала, заливаясь краской. Понятные Евдокимову чувства переполняли ее, но ведь только тогда может всем пожертвовать человек, когда любит... Евдокимов не любил и жертвовать не собирался - какая ставка была на его кону, какая ставка! Любой и каждый пойдет ва-банк...

- Хорошо, Женя. Ради тебя и ради себя, нас ради - я сделаю все, как велишь... - чиркнула спичкой, вспыхнул свет. - Бог с тобою.

Обрадовался.

- Умница! Счастье мое! Я так рад, так рад! Несказанно! - лукавил и видел, что она его лукавство понимает. Ан, ничего, переживет... - Вот тебе триста рублей... - открыл бумажник, пересчитал, протянул. - Пересчитай, я мог ошибиться.

- Да тут всего три бумажки, я за тобой считала, - удивилась.

- Деньги счет любят. Пересчитай.

Промусолила пальцами, кивнула:

- Верно. Дальше что?

- Пригласишь его - только чтобы непременно в цивильном был - в хороший ресторан, угостишь до посинения и сделаешь это на все деньги! А когда он сомлеет- тогда и начнешь разговор: "Мол, обожаю тебя!"

- Я найду, что сказать... - хмыкнула презрительно и вздохнула. Ладно... - взглянула насмешливо: - Слышь... А если он женат?

- В том смысле, что он откажется? Из-за верности жене? Не смеши... не понял, что она шутит, не до того было.

Зачадила керосиновая лампа, и темнота за окном превратилась в синеющий сумрак - наступало утро.

- Ты спишь в кровати, я - на диване. - Хмыкнул скабрезно: - Набирайся сил, они тебе понадобятся. Приятных снов, мон анж...1

Вставши ото сна (Катя уже суетилась на кухне с завтраком, весело что-то напевая, "О, эти женщины, - подумал лениво, - что им ни сделай, все как с гуся вода"), решил незамедлительно заняться подготовкой предстоящего дела. Катя при этом оставалась как бы на произвол судьбы, без надзора, но раз призналась, любит, - гадостей не сделает и не убежит. Вкусно съев глубокую тарелку галушек с творогом (когда только и успела любезная), сказал со всею деликатностью, на какую был способен:

- Ты пока обдумай... Ну - как ты станешь действовать. Проиграй. А я отлучусь.

- Иди... - кивнула грустно. - А проигрывать... Это всегда одинаково бывает - хоть с тобою, хоть с кем. Иди, не сомневайся, я обедом займусь. Кушаешь ты убедительно...

Отправился на Фундуклеевскую - там, в один из прежних походов, узрел краем глаза вывеску со скотоподобной фамилией - она-то и привлекла: "Животский. Фотографические принадлежности".

Он уже привык к Киеву и не удивлялся южной обильности, улыбчивой многолюдности и странному говору, в котором научился понимать только "тудою", что означало на местном диалекте "туда", и "сюдою", очевидно, сторону противоположную. И все же Киев открывался новыми, еще неведомыми чертами: брызнула зелень, сразу появилась желтая пыль, и все, что еще недавно синело вдали, обрело - в связи с этим безумным вангоговским цветом - совершенно невероятный колер, которому и названия не было... Солнце стояло высоко и припекало изрядно, но спрятаться Евгению Анатольевичу некуда было: деревья вдруг оказались за высокими заборами, палисадники исчезли за решетками, и платок мгновенно пропитался потом. Но не унывал: все казалось пустяком по сравнению с тем, что следовало исполнить. Магазин Животского нашел быстро, тот находился неподалеку от редакции "Киевской мысли". Сразу вспомнился рыжий редактор отдела объявлений и нелепый разговор с родственниками Ющинского...

Вошел, полки и витрины поразили обилием товара и принадлежностей, услужливый приказчик подскочил с поклоном: "Чего изволите?" Объяснил, что жена неверна (малый захихикал в кулак деликатно), обращаться к частным сыщикам не желает - все равно продадут (приказчик затряс головой, будто в уши ему плеснули какой-то дрянью), поэтому - объяснил - желает изловить прелюбодейщицу самолично, для чего и потребовалась надежнейшая аппаратура, поновее, если возможно.