Комплекс Ди - [23]

– По тебе не скажешь, что ты разбогател.

– Нет. Вся выручка идет тюрьме. Зато я могу дневать на воле.

– Почему дневать?

– Ночевать я должен в камере для пожизненных. По соседству со смертниками. Если наутро назначен расстрел, вечером мимо нашей решетки топает Вертухай с тарелкой мяса, сворачивает в соседний коридор, а там останавливается перед камерой того, чей черед подошел, и дает ему тарелку. И каждый раз я думаю: «А ведь я спасся чудом, я был на волосок от такого последнего ужина».

Друзья пошли отпраздновать встречу в «Монгольские котлы», тот самый ресторан тюремного ведомства. Там была система самообслуживания. Люди толпились и толкались в центре большого зала вокруг подносов со снедью, каждый набирал себе на тарелку что хотел: угрей, свиных мозгов, креветок, осьминогов, устриц, улиток, лягушачьих лапок, утиных ножек и т. д.; любое ассорти с бутылкой местного пива в придачу стоило двадцать восемь юаней. На столиках – их было около сотни – стояли монгольские котлы,[9] пламя газовых горелок освещало склоненные лица, посетители окунали кусочки мяса или овощей в кипящий бульон, крепкий, жирный, пряный, с маслянистой красной пенкой в центре воронки из тысяч и тысяч поднимающихся со дна пузырьков. От пара, чада, гомона, смеха и постоянной суеты между столиками и на раздаче у Мо мутилось в голове. Он плохо соображал, что рассказывает бывшему смертнику. Про место казни, психбольницу, адвоката, судью Ди… Грязный, заляпанный жиром полресторана был ужасно скользким. Посетители шли осторожно, точно по льду. Людям пожилым или близоруким и неловким, как Мо, такая эквилибристика давалась нелегко. Какой-то подвыпивший мужчина поскользнулся в туалете и попытался встать, но не нашел опоры на замызганном полу, снова упал да так и заснул, уткнувшись головой в унитаз… Своим процветанием и нарядным видом «Котлы» были обязаны счастливой идее зятя мэра установить единую цену в двадцать восемь юаней за порцию. «Это такая дуэль между хозяином и клиентом: кто уступает, тот проиграл».

Лил дождь. Машина зятя мэра, роскошный красный «фиат» с откидным верхом, с похожим на боксера плечистым шофером за рулем, отважно тряслась по ухабистой дороге к резиденции судьи. За ужином в «Монгольских котлах» старый друг предложил «уладить дело», чем почти до слез растрогал Мо, совсем было потерявшего веру в успех своей куртуазной миссии.

На вершине холма друг и помощник велел шоферу остановиться, закурил тонкую голландскую сигару и погрузился в размышления. Морщины по обеим сторонам носа, казалось, стали еще глубже. Мо не смел нарушить его раздумья ни словом, ни даже взглядом. И только терялся в догадках. Может, друг отшлифовывал план действий? Или собирался позвонить судье и предупредить о своем визите? Может, передумал и готов отказаться от своей затеи? Или, наоборот, собирался с духом? Шофер выключил двигатель, и минуту все трое сидели неподвижно. Мо уставился в окно. Тополя шумели под дождем и ветром, на рисовом поле вдали работал крестьянин в соломенной шляпе. Наконец друг взмахнул рукой. «Фиат» дернулся, тронулся с места и покатил по аллее, ведущей к железным воротам в двухметровой стене. Плечистый шофер вышел из машины первым и открыл дверцу зятю мэра, тот вылез и под дождем направился к домофону.

Прошел час, дождь утих. Мо по-прежнему сидел в машине. Вот уж и звезды показались на небе. Скоро его другу пора будет превращаться из управляющего в зэка. Наконец, когда Мо совсем извелся, ворота открылись и зять мэра, широко улыбаясь – от его морщин не осталось и следа, – подошел к «фиату».

– Все в порядке, – сказал он, усаживаясь. – Но денег он не хочет, их у него и так полно. За услугу он просит совсем другое – свежую девочку, чтобы с ней переспать. Невинную, у которой красная дынька еще не пустила сок.

Это странное выражение всегда напоминало Мо душную, пропахшую потом ночь, корзины с крабами, теплое крутое яйцо, лоснящееся лицо на каменистом фоне, горную пещеру в провинции Фуцзянь, на родине его отца. Именно тогда он первый раз услышал про «сок красной дыньки» как намек на лишение девственности. Ему было десять лет, и он приехал на каникулы к бабушке с дедушкой. В тот вечер он пошел купаться в горной речке с дядей, учителем математики, которого по политическим причинам разжаловали в мясники. В свои тридцать лет он сутулился, как дряхлый старик. Их застала гроза, и они спрятались в пещере, куда набилось много разного народа: молодые и старые, крестьяне, путники, и среди них несколько носильщиков с полными корзинами черных шевелящихся крабов – их ловили неподалеку в высокогорном озере и продавали в Японию. Самый старый из носильщиков – Мо на всю жизнь запомнил его похожее на терку рябое лицо – уселся на землю, прислонясь спиной к стенке пещеры, и стал негромким голосом рассказывать историю, меж тем как кто-то покашливал, кто-то харкал, а сам Мо облупливал еще теплое крутое яйцо, которое ему сунула какая-то крестьянка. Дело было в эпоху Тан, японцы тогда только-только выбрали себе первого правителя и придумывали, какой бы им взять национальный флаг. В конце концов они надумали украсть Идею у китайцев и послали в Китай, процветающую империю, своего шпиона. После долгого и трудного морского путешествия шпион ступил на китайский берег. Дошел до ближайшей деревни. Стояла тихая теплая ночь. Шпион увидел толпу людей, которые веселились, кричали, пели и плясали вокруг белого полотнища, посреди которого выделялся красный круг с черноватыми краями. Было похоже на большой праздник. «Наверное, это и есть национальный праздник, – подумал шпион, – а эта штука – китайский флаг». Он подождал, спрятавшись в кустах, пока все разойдутся по домам, и подкрался к тому, ради чего пустился в опасный путь, терпел голод, холод и не раз оказывался на краю смерти. Лазутчик схватил вожделенное сокровище и бросился бежать, не подозревая, что захватил простынку, запятнанную соком красной дыньки юной новобрачной, ставшей в ту ночь женщиной.