Комплекс Ди - [17]

Наш психоаналитик родился и вырос в этой, дорогой его сердцу стране, пережил культурную революцию, видел все, что творилось тут в последние три десятка лет, и частенько говорил друзьям: «Лучшие и единственные правдивые слова во всем красном цитатнике Мао – это что „под руководством Коммунистической партии Китая любое чудо может стать былью“. Но это чудо, совсем уж неслыханное – взятки судье, – ошарашило даже его. И все же скрепя сердце он заставил себя выполнить инструкцию адвоката своей возлюбленной. Адвокату было тридцать пять лет, официально он считался независимым, но на самом деле был назначен судьей, негласно состоял в том же суде и между прочим в той же партячейке, что и он. (Вот еще одно чудо, хоть и более скромное, чем предыдущее, зато многое проясняющее, – и оно тоже покоробило Мо.) Всему городу были известны его черные костюмы от Кардена и ярко-красные галстуки; как-то раз во время судебного заседания неграмотная продавщица, обвиняемая в краже (а адвокат защищал ее работодателя), не выдержала, вскинула голову и выпалила: „Ты на себя-то посмотри! Нацепил на шею женину использованную прокладку!“ Он был нарасхват – из-за пухлой записной книжки, прочных связей с судьями и особого таланта свести накануне процесса за пышным ужином в пятизвездочном ресторане, в отдельном кабинете или за лаковой, под старину, ширмой, судью и обвиняемого в убийстве, чтобы они тихо-мирно договорились (о сроке, который первый завтра присудит второму), наслаждаясь изысканными деликатесами вроде моллюсков-абалон, или привезенных из Сибири медвежьих лап, или блюда под названием „три крика“ – это новорожденные мышата, которых едят живьем, а они пищат совсем как грудные дети. Первый раз, когда их зажимают нефритовыми палочками, второй – когда окунают в имбирно-уксусный соус, и третий – когда попадают в рот и их раскусывают: судья своими желтыми зубами или адвокат, слегка распустив алый галстук, своими ослепительной белизны протезами.

Дело Горы Старой Луны оказалось весьма сложным, искушенный адвокат решительно заявил, что, коль скоро речь идет о политике, о нанесении вреда международному престижу страны, никакой, самый что ни на есть роскошный ужин тут не поможет и действовать надо «осторожно, методично и терпеливо, поскольку один неверный шаг может все погубить». Он развивал свой хитроумный план, сидя среди кастрюль на кухне родителей Мо. План строился на привычке судьи бегать, как он говорил, «для бодрости», трусцой каждое воскресенье по пустырю, где расстрельный отряд приводил и до сих пор приводит в исполнение смертные приговоры отдельным преступникам или целым преступным группам. Это место, хорошо знакомое и дорогое сердцу бывшего элитного стрелка, находилось на северной окраине города, у Мельничного холма. Адвокат посоветовал Мо отправиться туда и назваться не психоаналитиком, а ученым-юристом, профессором права какого-нибудь крупного китайского университета, который посещает места казни в порядке подготовки правительственного законопроекта. Встречу надо было представить чисто случайной. Мо должен был разговорить ветерана, а когда тот начнет делиться воспоминаниями о своем богатом опыте, записывать каждое его слово, ахая от восторга и удивления. Тонкий расчет состоял в том, чтобы судья согласился принять приглашение на чашку чая. А уж потом, в отдельном кабинете чайного домика, можно будет упомянуть о судьбе Горы Старой Луны и подкатиться с предложением выкупить ее за десять тысяч баксов.

В следующее воскресенье Мо надел старый отцовский костюм, проглотил порцию лапши и сваренное матерью крутое яйцо (вообще его родители, скромные младшие научные сотрудники факультета западной медицины, предпочитали из осторожности ни во что не вникать и держаться от политического дела подальше) и вышел из дому. Поймал такси, проехал через весь город и в семь тридцать утра был на Мельничной горе. День едва занялся. Мо шагал под финальные рулады ночного хора жаб, лягушек и кузнечиков, стараясь восстановить в памяти топографию местности, которую когда-то хорошо знал: когда ему было двенадцать лет, он работал тут во время летней практики, помогал революционным крестьянам. Он нашел дорожку, которая, по его предположениям, вела прямо к цели. Раза два-три он чуть не упал – не оттого, что спотыкался, а оттого, что принимал каждого встречного, независимо от пола, за судью Ди. Лжепрофессора тут же окатывало жаром, как будто по жилам разливалась нечистая от злого умысла, густая кровь. В какой-то момент ему показалось, что он заблудился: пустынные аллеи раздваивались и разбегались во все стороны. Он свернул и пересек раскинувшееся на склоне громадным квадратом кладбище – ряды кочек-могил. Здесь были захоронены самые нищие из расстрелянных, чьи тела не востребовали родственники; на многих не было ни надгробия, ни даже дощечки с именем и датой – просто голый земляной холмик.

Вдруг раздалось звяканье: на другом конце кладбища, еле видный в тумане, замаячил между могил буйвол с бубенчиком на шее. Мо, которому все мерещился судья Ди, снова всполошился, но только на миг: позади буйвола шли двое. Молодой крестьянин в европейской куртке и закатанных до колен джинсах волочил на плечах деревянную соху, а рядом с ним женщина в юбке и туфлях на массивных каучуковых каблуках катила велосипед. Они ничуть не удивились появлению Мо, указали ему дорогу и спокойно пошли дальше, разговаривая о чем-то своем. Звонкий смех, мелодичное позванивание бубенчика – идиллическая сцена. О дивное утро! О великая моя социалистическая родина, твой заблудший сын благоговеет перед тобой!