Компас - [16]
Будущее казалось таким же лучезарным, как Босфор в погожий осенний день, и сулило такие же радости, как этот вечер в Граце, наедине с Сарой, в девяностых годах; первый ужин с ней, с глазу на глаз… эта перспектива слегка пугала меня романтическим настроем, какого требовал протокол подобной церемонии (притом что на столиках «Гестхауса» даже не стояли свечи в оловянных шандалах); зато Сара ничуть не робела — рассуждала точно так же, как прежде, бодро описывала те же ужасы, словно мы закусывали, например, в кафетерии университетского общежития, говорила ни громче, ни тише, тогда как меня чинная атмосфера, приглушенный свет и элегантные фраки официантов заставляли почти шептать, как шепчут при интимных признаниях, — правда, я не очень-то понимал, какие тайны могу поведать этой молодой женщине, которая продолжала увлеченно описывать турецкие баталии, довольная нашим посещением Граца и Landeszeughaus — Арсенала Штирии, с его подлинным оружием XVII века. В этом красивом старинном здании с богато декорированным фасадом хранилась обширная коллекция старинного оружия, размещенного так искусно и обдуманно, словно завтра на Херренгассе должны были выстроиться в очередь пятнадцать тысяч человек, чтобы взять кто саблю, кто панцирь, кто аркебузу или пищаль и идти на защиту родного края от гипотетической атаки мусульман; здесь были тысячи мушкетов, сотни пик и алебард, способных останавливать коней на всем скаку, множество касок и шлемов, сберегающих головы пехотинцев и всадников, и несчетные запасы холодного оружия и пороховниц, готовых послужить в бою; многие экспонаты этой идеально организованной выставки, которые верно послужили своим владельцам, внушали легкий страх: панцири носили следы пуль, которые они отразили, лезвия мечей были зазубрены бесчисленными ударами о металл; нетрудно вообразить, какую боль причиняли все эти ныне бездействующие предметы, какую жуткую смерть сеяли они вокруг себя в разгаре битвы, пронзая животы, кромсая тела на части.
В этом Арсенале, говорила Сара, царит мертвая тишина, красноречивое молчание этих орудий смерти, которые надолго пережили своих владельцев, запечатлев на себе их страдания, судьбы и, наконец, уход: вот о чем она толковала мне во время нашего ужина — о молчании, сгустившемся в этом Арсенале; она сопоставляла его с многочисленными письменными свидетельствами, которые ей довелось прочитать, — главным образом с турецкими, с забытыми голосами, повествующими об этих схватках; и мне пришлось провести весь вечер, созерцая и слушая ее — или мне теперь так кажется? — склоняясь перед ее обаянием, зачарованно впитывая ее слова, где смешивались история, литература и буддистская философия; теперь мне не верится, что я рассматривал, как музейный экспонат, ее тело, ее сверкающие глаза, легкую россыпь веснушек на щеках, грудь, которую она часто заслоняла руками, опираясь на них подбородком, словно хотела скрыть наготу; этот машинальный жест всегда казался мне очаровательно-стыдливым и вместе с тем обидным, словно напоминавшим о скрытом вожделении моего устремленного на нее взгляда. Память — странная вещь: вот я не способен вспомнить ее вчерашнее лицо, вчерашнее тело, они тают, уступая место сегодняшним образам, но в окружении прошлого; так, например, я уверен, что добавил к разговору одно музыкальное уточнение: в той битве при Могерсдорфе принимал участие один ныне забытый музыкант эпохи барокко — князь Пал I Эстерхази[92], великий воин-композитор или великий композитор-воин (единственное сочетание, известное в истории), который несчетное количество раз воевал с турками, сочинил множество кантат, в том числе великолепный цикл «Harmonia caelestis», и прекрасно играл на клавесине; неизвестно, был ли он первым автором, вдохновлявшимся турецкой военной музыкой, которую так часто слышал, но лично я в этом сомневаюсь: после стольких сражений и несчастий, постигших его родину, он, скорее, желал позабыть все, связанное с жестокостью, и посвятить себя (вполне успешно) Небесной гармонии.
И кстати, по поводу военной музыки: над моей головой снова раздается треск паркета — мой верхний сосед герр Грубер готовится отойти ко сну. Значит, уже двадцать три часа… нет, все-таки это невероятно: ну почему этот господин каждый вечер, каждый божий вечер, топает в сортир и в ванную ровно в одиннадцать часов, заставляя стонать свой паркет и дребезжать мои люстры?!
На обратном пути из Тегерана я остановился в Стамбуле, где провел три прекрасные недели в почти полном одиночестве, если не считать памятного визита к прусскому археологу Михаэлю Бильгеру, с которым хотел отпраздновать свое «освобождение», — еще бы, я считал, что после десятимесячного безвылазного сидения в Тегеране, отмеченного невыразимым унынием, заслужил грандиозное празднество в центре города, в прокуренных барах и тавернах, где есть музыка, девушки и алкоголь; кажется, это был единственный случай в моей жизни, когда я надрался в стельку, одурев от выпивки, от шумного гомона, от женских волос и ярких красок, от свободы и оттого, что забыл наконец о боли, причиненной отъездом Сары; Бильгер, в силу своей профессии, был прекрасным гидом: он проволок меня по всем барам квартала Бейоглу и прикончил в каком-то ночном заведении, где я и рухнул без чувств, посреди шлюх в пестрых нарядах, уткнувшись лицом в блюдо сырой моркови с лимонным соком. На следующий день он рассказал, что ему пришлось тащить меня чуть ли не на руках в мою гостиницу; по его словам, я распевал во всю глотку (вот ужас-то!) «Марш Радецкого»
