Комната с призраками - [17]

Сэр Мэтью Фелл, в то время помощник шерифа, присутствовал при казни. Влажным, дождливым мартовским утром со стороны Северных ворот вверх по неровному травянистому склону холма туда, где стояли виселицы, поднималась телега. Другие приговоренные казались безучастными либо разбитыми горем, миссис же Матерсоул и в смертный час не изменила своему характеру. Ее «отвратительная ярость», как излагал происходящее тогдашний репортер, «так подействовала на присутствующих – в том числе и на палача, – что все они без исключения утверждали, что она – дьявол во плоти. Тем не менее она не стала оказывать сопротивление представителям закона, но посмотрела на них с таким зловещим лицом, что – как один из них впоследствии заверял меня – воспоминание о ней терзало его голову шесть месяцев».

Однако она произнесла, как сообщил корреспондент, казалось, ничего не значащие слова: «Будут еще гости в усадьбе!» Эту фразу она повторила несколько раз, словно на что-то намекая.

Сэр Мэтью Фелл вовсе не остался равнодушным к тому, как обошлись с женщиной. После судебного разбирательства он говорил об этом с приходским викарием. Он не очень-то хотел выступать на суде, так как не был ярым участником охоты за ведьмами, но заявил тогда, как повторял и после, что иного свидетельства по делу дать не мог, потому что ошибиться в том, что видел, был не в состоянии. Все происходящее представлялось ему невыносимым – ведь ему хотелось оставаться в хороших отношениях с соседями, – но свой поступок он оценивал как долг, который ему пришлось выполнить. Такова была суть его размышлений, и викарий, как и всякий рассудительный человек, их одобрил.

Через несколько недель, майской ночью в полнолуние, викарий и сквайр вновь встретились в парке и вдвоем двинулись к Холлу. Мать сэра Мэтью, леди Фелл, была опасно больна, поэтому сэр Мэтью оставался дома один; таким образом, викарий, мистер Кроум, с легкостью согласился остаться на ужин в усадьбе.

В тот вечер сэр Мэтью был не очень хорошим собеседником. Разговор касался преимущественно семейных и приходских забот; правда, к счастью, сэр Мэтью сделал некоторые записи, где выказал свои пожелания и намерения относительно поместья, что впоследствии оказалось чрезвычайно полезным.

Когда мистер Кроум решил уходить – примерно в половине десятого, – они с сэром Мэтью пошли по усыпанной гравием дорожке позади дома. Дойдя до первого поворота, откуда был виден ясень, сэр Мэтью (именно этот инцидент поразил мистера Кроума) спросил:

– Что там бегает по стволу ясеня вверх и вниз? Это не белка. В это время они уже спят.

Викарий бросил туда взгляд и увидел, как двигается какое-то существо, но при лунном свете не смог определить его цвет. Но острые очертания, которые он видел лишь мгновение, ему запомнились, и, по его словам, он мог поклясться, хотя это звучит и глупо, что белка то была или нет, но у нее было больше чем четыре ноги.

Но определить, что это, было невозможно, и они расстались Вероятно, впоследствии они бы и встретились, правда, через много-много лет.

На следующий день сэр Мэтью не спустился вниз, как обычно, в шесть часов утра, не спустился он и в семь, и в восемь. Поэтому слуги постучали ему в дверь. Я не стану тянуть, повествуя о том, с какой тревогой они прислушивались и колотили в дверь. В конце концов дверь взломали, хозяин был мертв и почернел. Об этом вы уже и сами догадались. Признаков насильственной смерти не оказалось, но окно было открыто.

Послали за священником, потом, следуя его указаниям, дали знать коронеру. Мистер Кроум как можно быстрее прибыл в Холл, его привели в комнату, где лежал усопший. Среди своих бумаг викарий оставил несколько заметок, которые свидетельствуют о том, какими искренними были уважение и сожаление, которые он испытывал к сэру Мэтью. Дабы пролить свет на происходящее, а также на верования того времени, хочу привести один отрывок из его записей:

Всякие следы, свидетельствующие о том, что кто-то входил в комнату, отсутствовали, да окна было открыто, так как мой бедный друг всегда открывал его в это время года. Перед сном он выпивал небольшую порцию эля в серебряном кубке, емкостью в пинту, но в этот вечер он не выпил его. Врач из Бери, мистер Ходжкинс, исследовал питье, но, однако, не смог бы, как он доложил, признать под клятвой на дознании, что в питье присутствовал яд. Дело в том, что из-за того, что тело сильно распухло и почернело, по округе, что естественно, прошел слух об отравлении. Тело на кровати было так сильно скрючено, что возникало предположение, что мой достойный друг и хозяин испытывал несусветную боль и муку, испуская последний вздох. Непонятно, что послужило поводом столь жестокого, бессмысленного и зверского убийства. Я считаю, что это убийство, потому что – что еще более непонятно – женщины, которым было поручено убрать и обмыть покойника (обе они очень печальные особы и очень уважаемые среди представителен их скорбной профессии), пришли ко мне, жалуясь на боль и недомогание, причем сомнения их слова не вызывали. Они сказали, что больше не станут касаться груди голыми руками, так как ощущали более чем жгучую боль в ладонях, а руки позже распухли до локтя. И боль эта продолжалась так долго, что им пришлось временно оставить свои занятия. Но на коже, тем не менее, нет никаких следов.