Комната на Марсе - [75]
Она споткнулась, как слепая, опустилась на четвереньки и зарыдала.
Той ночью я позволила себе лечь с Конаном. Кругом творилась такая чертовщина, что я нуждалась в ком-то адекватном.
Мне приснилось, что я выиграла на телевикторине. Назвали мое имя, и зазвучали громогласные аплодисменты, поздравления и свист. Словно оглушительный водопад рукоплесканий и оваций. Я припустила к сцене под этот гвалт, устроенный в мою честь, и проснулась.
Конан уже встал и прикладывал влажную туалетную бумагу к ссадине на голове. Я поправила ему повязку.
– Голова меня убивает, – сказал он. – Я не мог спать, потому что меня все время будило это зррррп, зрррррп, словно кто-то пытался завести машину, которая уже на холостом ходу.
– Мне приснилось, что я выиграла в телевиторине.
– Типа… новую машину! Фишка такой викторины в том, что с машиной не прилагается красотка. Ты ее не получаешь. Только машину.
В тот день мы все мучились на работе с бодуна после колесного коктейля.
– Чувствую себя как Блакула, – сказал Конан. – В той финальной сцене, где его настигает солнце и от него остается один жирный дым, поднимающийся от пустой одежды.
За ланчем в деревообделочном цехе Конан дал мне понять, что он «вообще-то не думал никого кадрить». Я любила Конана, но не в этом плане. Это была игра в инцест в моей игре в семью, и мы были просто друзьями.
Мимо цеха прошел офицер Гарсия. Конан выкрикнул: «Йо!» И указал на свою перевязанную голову, злобно зыркнув на него.
На выходе из цеха я столкнулась с Хаузером.
Он сказал, что у него для меня новости.
Он сумел выяснить, кто был куратором Джексона. Я начала горячо благодарить его, но он сказал, что его не за что благодарить.
Я сказала, как же не за что, он ведь превысил свои полномочия.
– Вас лишили родительских прав. Я не уверен, поставили ли вас в известность?
– Лишили – это в смысле?
– Мне сказали, что они так делают, чтобы ребенка могли скорее усыновить. Чтобы у него появилась новая семья. Мне даже не должны были этого говорить. Эта женщина сделала мне одолжение, разыскав нужное дело. Все, что она могла сказать, это что вследствие длительности вашего срока вас лишили родительских прав, и ребенок был переведен в систему.
– Это я в системе. А Джексон – маленький мальчик. Ему не место в системе.
– Что мне сказали, это что он находится под опекой государства. Думаю, это значит, что он в приюте.
– Где, вы не знаете? Я могу написать ему?
– Кажется, вы не понимаете, – сказал он. – Я и сам не понимал, пока мне не объяснили. Но выяснить, где ваш ребенок, в бюрократических дебрях детской опеки – это как пытаться найти информацию о совершенном незнакомце. Только в этом случае на незнакомца не имеется доступной документации из-за всех этих нормативных барьеров, охраняющих неприкосновенность частной жизни для несовершеннолетних.
– Но я его мать. Они не могут сказать мне, что я не его мать. Ему нужна мать. Почему они так делают?
Я сознавала свой тон, выражение моего лица, чувство того, что я наезжаю на человека, который просто передал мне то, что ему сказали, как будто это он был виноват, но я не могла удержаться от того, чтобы не выплеснуть свои эмоции.
В тот вечер объявили режим, так что я не могла поговорить с Сэмми. Я сидела взаперти в своей камере. Я пошла к Конану. Обратно к Конану. Мне нужно было выплакаться от беспомощности, потому что я была не в силах защитить своего ребенка, и на меня накатило то же ощущение нереальности происходящего, что и в первую ночь после приговора. Я натворила что-то такое, чего было нельзя изменить. Но Джексон, он ничего такого не сделал. Он был невиновен. А теперь он был потерян, выброшен в большой мир без любви, без никого.
Когда я смогла успокоиться, Конан рассказал мне историю.
– Мы с младшим братом жили у бабушки, когда были маленькими. Она жила в Санлэнде. Там были коневодческие фермы. У нее был участок. Это была почти деревня. Мы любили ее и любили жить с ней. Однажды приехала моя мама, чтобы забрать нас с братом от бабушки. Она сказала, что мы переезжаем к ней. Мы почти не знали маму. Она нас не растила. Бабушка стала ругаться с мамой. Мама побила бабушку, прямо на наших глазах. Побила на ее же кухне. Мы ничего не могли поделать. Мы плакали. Нам было страшно. Мне было семь, а брату пять.
Нам пришлось переехать жить к маме с ее приятелем в Белл-гарденс. Ее приятель был первостатейным ублюдком. Он цеплялся к моему брату. Не знаю почему. Может, потому, что он был мальчик. Когда мне было одиннадцать, он стал цепляться ко мне, но по-другому. Ублюдок изнасиловал меня. И не раз. Это стало как в порядке вещей. Так что мы с братом, когда мне было двенадцать, а ему десять, мы ушли. У нас была такая идея, отправиться к бабушке, в Санлэнд. Мы не видели ее много лет, потому что она не общалась с нашей мамой. Я помнил ее дом. Я точно знал, где он, в стороне от главного бульвара. Мы сели на автобус. У нас ушло много времени, чтобы добраться туда, потому что мы садились не на те автобусы. Наконец мы были почти на месте. Мы приближались к ее участку, и мой брат был так взволнован, что все время говорил о бабушке, пытался вспомнить, что она готовила, ее забавную, старомодную манеру разговаривать. Как она спала в кресле. Мы никогда не видели, чтобы она ложилась в постель. Словно она несла дежурство, смотрела за нами и не давала себе поблажек. Она спала в кресле, ожидая, что нам может что-то понадобиться.
