Комната мести - [23]

До мозга и костей кардинал был эстетом. Он не просто пил жизнь, как вино, он сам был хрустальным декантером, в котором вино жизни приобретало все новые и новые оттенки. Как чародейка Церера, Джакомо щедро угощал своим напитком, а потом говорил, смеясь: «Иди, глупец, валяйся в свиньей закуте». И ты послушно шел и превращался в свинью или того, кого он пожелает.

— О! да вы, как я посмотрю, гомосексуалист! — с кривой усмешкой на губах воскликнула Эшли.

— Я избегаю всяких определений и формулировок, — ни чуточки не обидевшись на неадекватность Эшли, ответил Жоан — Все стремления облечь сексуальную сущность человека в какую-либо форму для меня противны, навязаны архаичной моралью, где зло всегда с рогами и хвостом, а добро с золотыми буклями вокруг пухленькой ангельской мордашки.

— Зло есть зло, — уверенно сказала Эшли, — смешивать его с добром или вообще называть одной из форм добра — полный отстой!

— Зло так же относительно, как и добро, как и все в мире. Мода распространяется не только на сумки «Hermes», но и на эмоции. Сегодня в моде винтаж, усталый, ироничный, консервативный, пыльно-моральный, а завтра — садомазохистские аксессуары, только не черные, а каких-нибудь вульгарных малиновых оттенков. В юности я не испытывал пресловутого «когнитивного диссонанса», не был женственным и не проводил время за музицированием вместо спортивных игр. Я также не мерил мамины платья, не влюблялся в сверстников и даже, вы удивитесь, не мастурбировал. Вопросы секса меня не волновали. Вероятно, природа навела на мою сексуальность продолжительный сон, решила немного передохнуть на мне из-за моего чокнутого папочки, всю жизнь проведшего в глупых подростковых романах.

До моей матери ему вообще не было дела. Она постоянно лечилась от приобретенной в одиннадцать лет эпилепсии. Мать говорила, что заразилась от воды: пошла утром умываться, плеснула себе в лицо ледяной водой, и с ней случился припадок. Мать долго искала причину своего заболевания и, наконец, нашла. Ониксовый умывальник, стоявший в замке ее бабки был когда-то крестильной католической купелью, привезенной в качестве трофея из церкви замка Лавор. Один из предков матери в 1181 году вызвался помочь Раймунду Тулузскому спасти его дочь Аделаиду от чар катарских еретиков, спрятавшихся за стенами Лавора. Замок был осажден, но произошло чудо: по молитве кардинала Альбано еретикам было ведение адских мук, и они сдались без боя. Как известно, катары отрицали крещение водой. Предок моей матери решил устроить показательную казнь. Он притащил одного из катарских епископов, не желавшего покаяться, в часовню и окунул его головой в эту самую ониксовую купель, и держал до тех пор, пока несчастный не захлебнулся. Кардинал Альбано подарил ему купель за «христианскую ревность», и вот много столетий она простояла в бабкином замке, пока из нее не сделали эффектный умывальник. Мать считала, что она несет ответственность за грехи своего рода.

После ее смерти Джакомо приезжал в наше имение каждый месяц. Не забуду, как на шестнадцатилетние он подарил мне спортивную «АльфаРомео» красного цвета. Когда мне исполнилось восемнадцать, он попросил моего отца отпустить меня с ним в Италию. Отец, не раздумывая, согласился. В тот момент он обхаживал таиландскую принцессу, красил волосы, молодился, а наличие взрослого сына напоминало ему о возрасте, от которого он бежал. Правда, потом принцесса оказалась не самой титулованной, седьмой водой на киселе, да еще и воровкой…

Поездка в Италию перевернула всю мою жизнь. Джакомо боготворил итальянское вино. Он говорил, что мы, французы, не по праву владеем правом первого голоса в виноделии и считаем наш напиток эталоном. Рим подарил диким непросвещенным галлам, живущим по закону матриархата, Божественную лозу, несущую не только наслаждение, но и цивилизацию, просвещение, прогресс. Хотя галлы всеми силами сопротивлялись новшеству, и Рим насаждал любовь к вину насильственно, также как он потом будет насаждать любовь ко Христу. В Италии вино всегда было искусством, а во Франции об этом задумались лишь в девятнадцатом веке.

Рано утром Джакомо по обыкновению делал физические упражнения, а я лежал с головой под одеялом и, притворившись, что сплю, на самом деле в щелочку разглядывал его жилистый и стройный торс с невероятно красивой микеланджеловской формой груди. Иногда я ловил Джакомо на том, что он незаметно провожает взглядом загорелых итальянских юношей, и тогда моя сексуальность начинала просыпаться. Закрываясь в ванной комнате, я придирчиво рассматривал себя с головы до ног и злился: худой, длинный, как жердь, белокожий — как я могу кому-то нравиться? Я казался себе старым французским замком, огромным, холодным, темным, и я не знал, как обустроить себя, как согреть… И вот появился новый хозяин — Джакомо. Он наполнил мою громадину роскошью, не кичливой и помпезной, а сдержанной, патрицианской, мужской, тонко нюансированной элегантными дорогими безделушками.

Однажды Джакомо сказал, что ему надо отлучиться по делам, отправить в Ватикан телеграмму. Я не остался в отеле, а, испытывая угрызения совести, позорно следил за ним. Как я и предчувствовал, кардинал пошел не на почту, а в узкие улочки старого города, где на ступеньках древней романской базилики собиралась крикливая молодежь. Я спрятался за колонной и видел, как мой друг поманил пальцем какого-то юнца и пошел с ним в один из близлежащих домов. Подавленный и, как мне показалось, преданный, я вернулся в отель и прорыдал до прихода Джакомо. На его вопрос: «Что стряслось?» Я ответил, что следил за ним и теперь знаю, что он испытывает пристрастие к мужчинам. Джакомо и глазом не повел. Он сказал, что у меня чересчур богатое, в силу возраста, воображение, и что он ходил разговаривать с Луиджи — мальчиком из семьи винодела Таурино. Кардинал хотел купить бутылку их гениального и редкого Нотарпанаро, Россо ди Саленто, наделавшего в прошлом 1976 году столько шума на «Винитали». Вино предназначалось мне в подарок ко дню, когда нашей дружбе исполнится семь лет.