Комната Джованни - [9]

Как бы то ни было, хоть я и не понимал, что означала вся эта тоска, мне осточертело бегать по кругу, осточертели бесконечные невеселые попойки, грубоватые, тупые, подчас искренние, но абсолютно никчемные друзья, осточертело шататься в толпе неприкаянных женщин, осточертела работа, которой кормился в самом прямом смысле этого слова. Может, как говорят в Америке, я хотел «обрести себя». Забавно, что это выражение бытует только среди американцев (насколько знаю, в других языках его нет) и понимать его надо не буквально: оно означает, что человека постоянно грызет смутное ощущение того, что живет он по чужой, враждебной указке. Господи, если бы тогда родилось во мне хотя бы маленькое сомнение в том, что мое «я», которое я собирался где-то обрести, обернется тем самым «я», от которого я так долго бегал и столько раз отрекался, я ни за что не уехал бы из Америки. Но теперь, думается, что чисто подсознательно я и тогда ясно понимал, зачем сажусь на пароход и отправляюсь во Францию.

Глава II

Я встретился с Джованни на втором году моей жизни в Париже, когда сидел без копейки. Мы познакомились вечером, а утром меня выкинули из номера. Не скажу, что я задолжал много, каких-нибудь шесть тысяч франков, но у парижских владельцев отелей прямо нюх на безденежных. И тут они поступают так, как всякий, кто чует дурной запах, – вышвыривают из дома то, что смердит.

В банке у отца были деньги, которые принадлежали мне, но посылал он их крайне неохотно: отец хотел, чтобы я поскорее вернулся домой. «Пора вернуться и осесть», – поучал он, и я почему-то сразу же подумал об осадке на дне бутылки с растительным маслом. Большинство моих знакомых были из круга, который парижане называют le milieu.[2] Они с удовольствием приняли бы меня в свою общину, но мне до смерти хотелось доказать и им и себе самому, что я не чета им. Я старался доказать это тем, что проводил много времени с ними, демонстрируя таким образом свою терпимость. Я думал, что этим ставлю себя вне подозрений. Разумеется, я написал о деньгах друзьям в Америку, но Атлантический океан – не Сена, и деньги не торопятся его переплыть.

Словом, я сидел в кафе на бульваре, потягивал холодный кофе и листал свою записную книжку. Мне захотелось позвонить старому знакомому, пожилому американскому бизнесмену, бельгийцу по происхождению, которого звали Жак. Он просил, чтобы я ему звонил. Жак занимал большие удобные апартаменты. У него всегда водились деньги и было что выпить.

Как я и думал, он очень обрадовался, услышав мой голос, и от неожиданности сразу пригласил поужинать. Представляю, как он чертыхался и хватался за бумажник, повесив трубку, но было уже поздно. В сущности, Жак не такая уж дрянь. Конечно, он дурак и трус, но ведь почти все люди дураки или трусы, а зачастую и то и другое. Чем-то он мне даже нравился. Он был глуп, но одинок; да, я презирал его, но теперь понимаю, что это чувство родилось от презрения к самому себе. Иногда он проявлял фантастическую щедрость, а иногда был невероятно скареден. Ему хотелось верить всем, но он не мог поверить ни одной живой душе. Иногда, от отчаяния он осыпал кого-нибудь деньгами, но его неизбежно надували. Тогда он прятал бумажник, запирал дверь квартиры и буквально тонул в беспредельной жалости к самому себе. Наверное, это было единственное подлинное чувство, на которое он был способен. Долгое время я никак не мог отделаться от мысли, что это он, его удобная квартира, приторные обещания, виски, марихуана, его оргии помогли убить Джованни. Так оно, очевидно, и было. Но мои руки окровавлены не меньше, чем его.

Я встретился с Жаком сразу после вынесения приговора Джованни. Он сидел, съежившись, на открытой веранде кафе и пил vin chaud.[3] Посетителей не было, и когда я появился, он меня окликнул.

Выглядел он плохо, лицо помятое, глаза за стеклами очков напоминали глаза умирающего, который мучительно ищет спасения.

– Ты уже слышал, что случилось с Джованни? – прошептал он, как только я подошел.

Я кивнул. Помню, светило солнце, и я подумал, что Жак так же холоден и далек от людей, как это зимнее солнце.

– Это ужасно, ужасно, – простонал Жак, – ужасно!

– Да, – отозвался я. Больше ничего я не мог из себя выдавить.

– Но зачем, зачем он это сделал? – продолжал Жак. – Почему он не попросил друзей помочь ему?

Жак поднял на меня глаза. Оба мы прекрасно знали, что последний раз, когда Джованни просил у Жака денег, тот ему не дал. Я промолчал.

– Говорят, он начал курить опиум, – продолжал Жак, – на него и нужны были деньги. Ты слыхал об этом?

Да, я уже об этом слышал. Это были газетные домыслы, но у меня были все основания верить им: я помнил, в каком безысходном ужасе и отчаянии находился Джованни. Это и привело его к катастрофе. Помню, он говорил мне: – Мне так хочется убежать из этого грязного мира, je veux m'évader,[4] я не хочу больше заниматься любовью, этой грязной, плотской любовью!

Жак ждал, что я скажу. Я смотрел на улицу. «Джованни умирает», – думал я и пытался представить себе, что Джованни никогда, никогда больше не будет.

– Ты-то, надеюсь, понимаешь, что я тут ни при чем? – сказал, наконец, Жак. – Я не дал ему денег, но знай я, что произойдет, то отдал бы ему все, что у меня есть.