Комната Джованни - [10]

Мы оба знали, что он врет.

– А вы с ним, – продолжал Жак, – вы с ним были счастливы?

– Нет, – ответил я и поднялся, – уж лучше бы он не уезжал из Италии, жил бы у себя в деревне, сажал маслины, бил жену и плодил детей.

– Он любил петь, – вдруг вспомнил я. – Останься он в деревне, может, прожил бы там всю жизнь и умер семейным человеком.

И тут Жак сказал фразу, крайне удивившую меня. Когда люди сильно взволнованны, они часто говорят удивительные вещи. Иногда они даже удивляют самих себя. Вот и Жак бросил фразу, которая до крайности удивила меня.

– Никому не дано найти свой рай, – сказал он, а потом добавил, – интересно, почему?

Я ничего не ответил, попрощался и ушел. Хелла давно уже вернулась из Испании, мы как раз договорились снять здесь домик, и я должен был с ней встретиться.

С тех пор я часто размышлял над словами Жака. Вопрос, конечно, банален, но беда в том, что и жизнь банальная штука.

Все мы идем по одной и той же темной дороге и, когда нам уже кажется, что впереди забрезжил свет, мы попадаем на самую темную и коварную тропинку. Правильно сказал Жак: никто не может добраться до рая. Разумеется, рай Жака совсем не похож на рай Джованни. У Жака он ассоциируется с молодыми футболистами, а у Джованни – с прекрасными девственницами. Но дело совсем не в этом. Не знаю, наверное, у каждого есть свой рай, но никому не дано попасть туда до самого смертного часа.

Сама жизнь предлагает нам выбор: или-или. Всю жизнь вынашивать мечту о рае или навсегда похоронить ее в памяти; нужно обладать мужеством, чтобы вынашивать эту мечту, и не меньше требуется мужества, только совсем иного свойства, чтобы о ней не помышлять. А тот, кто умудряется делать и то и другое одновременно – герой. Люди, которых преследуют мысли о рае, постепенно сходят с ума, сходят с ума от боли, которую причиняет им утрата чистоты, от грязи, в которой медленно захлебываются. Но и те, кто не думает о рае, тоже сходят с ума; они сходят с ума от того, что их гнетет чистота, – они ее ненавидят. Так и делится мир на сумасшедших, которые вынашивают мечту о рае, и безумцев, которые даже не помышляют о нем. Герои же встречаются крайне редко.

Жак не пригласил меня к себе поужинать, потому что сбежал его повар. Они вообще у него долго не задерживались. Жаку удавалось каким-то образом заполучать в повара молоденьких мальчиков, и, конечно, как только те осваивались в Париже, они понимали, что стряпать – это самое последнее, чего они хотят в жизни. Обычно они или возвращались домой, или оказывались на улице, в тюрьме или Индокитае.

Мы встретились с Жаком в уютном ресторанчике на улице Гринель и за первым же аперитивом сошлись на том, что он одолжит мне десять тысяч франков. Жак был в отличном настроении, я, разумеется, тоже не унывал, а это значило, что потом мы отправимся выпить в любимый бар Жака – шумный, тесный, плохо освещенный подвальчик с сомнительной, или, вернее, ни у кого не вызывающей сомнений, вполне определенной репутацией. Время от времени полиция совершала налеты на этот кабачок, хотя, по правде говоря, происходило это не без ведома patron Гийома, который, в свою очередь, предупреждал своих завсегдатаев, чтобы те запаслись надежными документами или не появлялись вовсе.

В тот вечер, помню, народу в баре было больше, чем обычно, стоял гвалт. Кроме habitués,[5] набралось много случайных гостей, которые с любопытством глазели по сторонам. Сидело несколько шикарных парижанок со своими сутенерами, а, может, любовниками или дальними родственниками, приехавшими из провинции, – кто их разберет. Дамы были крайне оживлены, пили, в основном, сами, а их спутники держались довольно скованно. Здесь, как всегда, были пузатые, очкастые мужчины с алчными, подчас полными отчаянья глазами, тонкие, как лезвие ножа, мальчики в джинсах: трудно сказать, чего они искали в этом баре – крови, денег, а, может, любви? Они сновали взад и вперед, клянчили то сигарету, то выпить, и в их глазах было что-то жалкое и вместе с тем жестокое. Не обошлось, конечно, и без les folles.[6] Крикливо одетые, они вопили, как попугаи, обсуждая подробности последней ночи, а ночи у них всегда были сногсшибательными.

Поздно ночью один из них врывался в бар и сообщал сенсационную новость: только что он (впрочем, они говорили друг другу «она») провел время с кинозвездой или боксером. Les folles набрасывались на вошедшего, обступали его, напоминая стаю павлинов, хотя и галдели, точно воробьи. У меня никак не укладывалось в голове, что эти мальчики были кому-то нужны: ведь мужчина, который хочет женщину, найдет настоящую женщину, а мужчина, которому нужен мужчина, никогда не согласится иметь дело с ними. Вероятно, поэтому они так громко хвастались своими победами. Среди них был один мальчик, который, как мне говорили, днем работал на почте, а ночью появлялся в баре, нарумяненный, в серьгах, с высоко взбитыми белокурыми волосами. Иногда он даже надевал юбку и туфли на высоких каблуках. Держался он особняком, и Гийом любил подойти к нему и поддразнить. Многие находили его симпатичным, а меня так прямо воротило от этой тошнотворной пародии на человека. Ведь мутит же людей, когда они видят, как обезьяна ест собственные испражнения. Людям не было бы так противно, если бы обезьяна не казалась им пародией на самих себя.