Комната Джованни - [3]

Перевод книги осуществлен известным балетным, театральным и литературным критиком, специалистом по творчеству М. Кузмина Геннадием Шмаковым. Умерший в 1988 году в Нью-Йорке от СПИДа, он оставил богатое, так и не изученное литературное наследие.

…Видно, глаз чтит великую сушь,

Плюс от ходиков слух заложило:

Умерев, как на взгляд старожила –

Пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,

Резонеру, сверчку, черноусу,

Ощущавшему даже страну

Как безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,

В дебрях северных мерзнувший эллин,

Жизнь свою, как исписанный лист,

В пламя бросивший, – будь беспределен…

Автор этих строк Иосиф Бродский посвятил памяти Геннадия Шмакова одно из лучших своих стихотворений последних лет.

Несомненно, что яркая личность переводчика по-своему трансформировала роман Дж. Болдуин, внеся в него современные оттенки, сделав книгу более близкой русскому читателю, а образ самого Болдуина благодаря этому – более человечным и глубоким.

Александр Шаталов. Ярослав Могутин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я – мужчина,

Я страдал,

Я там был.

Уолт Уитмен

Глава I

Я стою у окна в большом доме на юге Франции и смотрю, как надвигается ночь, ночь, которая приведет меня к самому страшному утру в моей жизни.

В руке у меня стакан, бутылка стоит рядом. Я смотрю на свое отражение, мерцающее в темном оконном стекле; оно длинное и, пожалуй, чем-то напоминает стрелу. Светлые волосы поблескивают. Лицо, похожее на сотни других лиц. Мои предки покоряли континент, рискуя жизнью, прошли сквозь джунгли и, наконец, вышли к океану, который навсегда их отрезал от Европы и обрек на еще большую дикость. К утру я наверняка напьюсь, но лучше мне от этого не станет. Все равно сяду в поезд и поеду в Париж. Тот же поезд и те же люди, стремящиеся устроиться поудобнее на деревянных сидениях вагона третьего класса. Да и я ни капельки не изменюсь. Поезд помчится на север навстречу хмурому дождливому Парижу, за окном замелькают знакомые картины, и останутся позади оливы и грозное великолепие южного неба. Кто-нибудь предложит разделить с ним сэндвич, кто-нибудь даст пригубить вина и попросит спички. В проходе будут толпиться люди, выглядывать из окон, заглядывать в купе. Новобранцы в мешковатой форме цвета хаки и цветных шапочках будут открывать дверь купе на каждой станции и спрашивать: «Complet?»[1] А мы в ответ им замотаем головой: «Нет, нет», – и когда они отвяжутся, обменяемся едва приметными заговорщическими улыбками.

Два-три новобранца застрянут в проходе возле нашего купе, будут курить вонючие солдатские сигареты, кричать и сквернословить. А напротив меня непременно усядется девушка, и мое нежелание ухаживать за ней удивит ее, зато при виде солдат она сильно разволнуется. Да, все остается прежним, только я буду чувствовать себя спокойнее.

Этим вечером за окном тоже все спокойно. Мое отражение вписано в пейзаж за окном. Дом, в котором я живу, стоит на окраине дачного местечка, но отдыхающих пока нет, сезон еще не начался. Дом стоит на пригорке, откуда видны огни городка и слышен глухой ропот моря. Несколько месяцев назад я и моя приятельница Хелла увидели фотографию этого дома в парижской газете и тут же сняли его. Вот уже неделя, как Хелла уехала. Теперь она едет домой, в Америку. Я вижу ее в залитом светом салоне трансатлантического лайнера. Она элегантно одета, слишком торопливо пьет, смеется и возбужденно разглядывает мужчин. Точно такой же она была в баре Сен-Жерменского предместья, где мы впервые встретились. Тогда она тоже смеялась и разглядывала мужчин. Этим-то она мне и понравилась. Я решил, что не худо приволокнуться за ней. Но сначала я действительно хотел только этого, не больше. Да и теперь, после всех перипетий, я не уверен, что хотел большего. Впрочем, она по-моему, тоже ничего дурного не хотела. По крайней мере, вначале, до того, как одна без меня поехала в Испанию и там на досуге принялась размышлять, действительно ли пить и разглядывать мужчин – это все, что ей нужно в жизни. Но она опоздала со своими раздумьями. Я уже был с Джованни. Хотя незадолго до ее отъезда в Испанию успел сделать ей предложение. В ответ она рассмеялась. Я тоже смеялся, но ее смех раззадорил меня, и я стал настаивать.

Тогда она сказала, что ей надо уехать и все обдумать. И в ту последнюю ночь, когда она была в этой комнате, в те последние минуты, когда я смотрел, как она укладывает вещи, я сказал ей, что прежде любил ее, и сам заставил себя в это поверить. И все-таки не знаю, любил ли я ее. Конечно, я часто вспоминал наши ночи. Тогда мы были чисты и вполне доверяли друг другу, хотя позже утратили это доверие навсегда. А ведь именно оно, это доверие, между прочим, и придавало особую прелесть тем ночам, именно благодаря ему они не были связаны с прошлым, настоящим и будущим и вроде бы вообще не имели отношения к моей жизни. Эти ночи мы проводили под чужим небом, когда за нами никто не наблюдал и нас не подстерегали опасности. В этом-то и была наша беда: когда располагаешь полной свободой, изнемогаешь под ее бременем. Поэтому, наверное, я и сделал предложение Хелле. Захотелось надеть на себя какие-то вериги, может быть, поэтому в Испании она приняла решение выйти за меня замуж. Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей. Жизнь сама нам их дает и сама же их у нас отбирает. Очень трудно вовремя сказать жизни «да».