Комната Джованни - [22]

Джованни посмотрел на меня, и на его лице я снова прочитал то, что уже не раз замечал в течение этой ночи – его красота и притворная развязность скрывали душевное смятение и страх, а под сильным желанием нравиться каждому встречному таилась жуткая неуверенность в себе. У меня вдруг сжалось сердце, захотелось погладить его по волосам и как-то утешить.

Нам подали устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на самом солнце, его черные волосы отливали золотистым блеском, и даже темно-серые раковины устриц пожелтели от солнечных лучей.

– Ну вот, – продолжал он, проглотив устрицу, – ужин прошел, конечно, ужасно, потому что он умудрился устроить мне скандал и у себя дома. К тому времени я уже знал, что он парижанин и держит бар, в то время как я не был парижанином, сидел без работы и даже без carte de travail.[64]

И я решил, что он мне может быть весьма полезен, если только изловчиться и не позволить ему себя лапать. Скажу тебе частно, – и Джованни посмотрел на меня, – я не могу похвастаться, что мне это удалось. У него были не руки, а щупальцы осьминогов, к тому же, ни капли стыда, но… – он мрачно проглотил устрицу и наполнил наши бокалы вином, – зато теперь у меня есть carte de travail и работа. Платит он очень хорошо, – Джованни опять с ухмылкой добавил, – к тому же я оказался толковым работником, поэтому он часто оставляет меня одного с посетителями.

Джованни с опаской поглядел в сторону стойки.

– Мужчина-то он никакой, – добавил он с грустью и по-детски, и в то же время по-взрослому смутился. – Сам не знаю, какой, одно слово – ужасный. Но теперь у меня будет carte de travail, а с работой – посмотрим, пока вот уже почти месяц прожили без скандалов.

– А, думаешь, они будут? – спросил я.

– Конечно, – сказал Джованни, кинув на меня беглый, недоуменный взгляд, будто раздумывал, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа, – наверняка у нас возникнут какие-нибудь стычки. Нет, сразу он меня, конечно, не прогонит, это не в его правилах. Он придумает какой-нибудь повод.

Мы молча сидели за столом, заваленным устричными раковинами, курили сигареты и допивали вино. Я вдруг почувствовал, что очень устал, посмотрел в окно на узкую улицу, на обшарпанный угол, где и находился этот бар – улица пламенела в солнечных лучах. Было очень многолюдно, и я подумал, что так и не смог до конца понять этих европейцев. Внезапно в груди что-то нестерпимо защемило, и меня потянуло домой, не в гостиницу, стоящую в одном из парижских переулков, где консьержка снова предъявит мне мой неоплаченный счет, нет, меня властно потянуло домой, туда, за океан, к людям и жизни, которые были мне знакомы и понятны, к той жизни, к местам моего детства, к людям, которых я любил безнадежно, с какой-то неизбывной горечью, но любил больше всего на свете. Я никогда так отчетливо не понимал, что ностальгия во мне не умерла, и мне стало страшно. Я посмотрел на себя со стороны и увидел бездомного бродягу, который словно корабль носится по волнам жизни и не знает, где бросить якорь. Я вглядывался в лицо Джованни, но и он был бессилен мне помочь. Джованни был принадлежностью этого чужого города, который никогда не принадлежал мне. Я начинал понимать, что случившееся со мной вовсе не было так страшно, как бы мне в глубине души этого хотелось, и тем не менее это было странным и непостижимым. Нет, утешал я себя, ничего в этом нет страшного и необычного, но какой-то голос во мне неотвязно шептал: «Стыдись, стыдись, спутался с парнем, противно, чудовищно». Но странным было другое: то, что это было вариантом извечного человеческого тяготения друг к другу, которое существует повсеместно и пребывает вовеки.

– Viens,[65] – сказал Джованни.

Мы поднялись и пошли в бар, и Джованни заплатил по счету. Жак и Гийом распивали вторую бутылку шампанского и уже начали пьянеть. Зрелище становилось отвратительным. «Неужели этих несчастных, терпеливых мальчиков они так и не накормят», – подумал я. Джованни отозвал в сторону Гийома и договорился, что сам откроет бар. Жак слишком увлекся своим бледным, высоким мальчиком, и ему было не до меня. Мы распрощались и ушли.

– Мне надо домой, – сказал я, когда мы с Джованни очутились на улице, – надо заплатить за гостиницу.

Джованни с изумлением уставился на меня:

– Mais tu es fou,[66] – укоризненно сказал он, – какой смысл идти сейчас домой, встречаться с этой отвратительной консьержкой и спать одному в своем номере, а потом встать, во рту горчит, живот подводит, так что хочется полезть в петлю. Пойдем ко мне, проснемся, как в лучших домах, пропустим где-нибудь по аперитивчику, а потом перекусим. Так будет гораздо лучше, – с улыбкой протянул он, – вот увидишь.

– Но мне надо забрать свои вещи, – сказал я.

Он взял меня за руку.

– Bien sur, но сейчас они же тебе не к спеху.

Я упорствовал. Джованни остановился.

– Пойдем. Честное слово, на меня смотреть приятней, чем на консьержку или на обои в номере. А когда ты проснешься, я тебе улыбнусь, они же этого не сделают.

– Ah, tu es vache,[67] – только и сказал я.

– Кто vache, так это ты, – сказал он, – если готов бросить меня здесь одного, хотя знаешь, что я напился, и мне без тебя не добраться до дому.