Коммунистические государства на распутье - [43]

.

Новый максимум в китайско-советском конфликте был достигнут на XXII съезде КПСС в ноябре 1961 года, когда Хрущев открыто осудил албанский коммунизм, а китайцы во всеуслышание объявили о своем несогласии с этим выступлением. Не известно, породила ли угроза открытого раскола между Москвой и Пекином серьезные расхождения в мнениях чешских и словацких коммунистических руководителей. Нисколько можно судить из опубликованных материалов, выбрав Москву, они тем самым уладили все проблемы, которые могли занимать их умы, все разногласия в своих рядах. Никто из руководителей, видимо, не поддерживал китайскую линию. Новотный не обнаруживал никакого желания соревноваться с Энвером Ходжей. Не было и намека на попытку принять какой-то средний курс или воспользоваться создавшейся ситуацией, чтобы натравить Китай на Советский Союз в политике коммунистического блока. В своем докладе Центральному комитету о московском съезде[91] Новотный выразил полную поддержку советской точки зрения и критиковал китайскую партию за ее позицию в албанском вопросе. Чехословацкая партия, сказал он, сделала все возможное, чтобы направить албанских руководителей по верному шути, посылала им письма и выступала с заявлениями, но теперь считает, что они расстраивают общие ряды и следуют совершенно ложному курсу. Его резкие нападки на албанскую партию и на Антипартийную группу», а также его открытая критика китайцев показывали, в сколь большой мере он лично готов примкнуть в этом споре к Хрущеву.

Как в 1956, так и в 1961 году Прага без колебаний становилась на сторону Москвы, доказав свою полную надежность в моменты кризиса. В частности, чехи одобряли советскую политику мирного сосуществования, не оставляя сомнений в своей убежденности в том, что ядерное оружие сделало эту политику единственно здравым курсом, которому надо следовать[92]. Советская политика разрядки в отношениях с Западом вполне совпадала с горячим желанием чехов и словаков издать мировой войны и не требовала от чехов отказа от сколько-нибудь существенных национальных интересов. Идея мирного соревнования в экономической сфере отлично гармонировала с той важной ролью, которую играет передовая чехословацкая экономика в системе блока, а также с ее программой технической помощи слаборазвитым странам. Деловитым и практичным чехам такая политика была куда ближе, чем весьма обманчивые представления о революции в Азии и Африке. Советские старания отставить берлинский вопрос на второй план и стремление несколько умерить враждебность к Западной Германии были как бы частью платы за сосуществование и отнюдь не ставили под угрозу интересы Чехословакии, а, наплотив, устраняли очаг опасности, который при иных условиях мог бы довольно легко привести к норному столкновению. Политика сосуществования не обязательно должна предполагать слишком уж тесное сближение с западными державами, такими, как Соединенные Штаты. Великобритания и Франция. Скромное и осторожное расширение торговых и даже культурных связей с этими странами было допустимым и даже желательным, разумеется, при условии, что эти связи не угрожали хотя бы в малейшей степени самой прочной солидарности с Советским Союзом и не допускали бы чрезмерного усиления западного влияния в народе, в свое время привыкшем ориентироваться на Запад и в смысле торговли, и в отношении идей.

Чехословакия не воспользовалась китайско-советским конфликтом, чтобы потребовать для себя более широкой автономии в блоке. Ее лидеры не одобряли попытки некоторых коммунистических государств получить такую автономию. Сама идея полицентризма была начисто и безоговорочно отвергнута. «Разве в нынешних условиях, — спросил Коуцкий, обращаясь к Центральному Комитету, — полицентризм не будет неизбежно ослаблять интернационализм?»[93] «Единственным центром» коммунистического движения, писал партийный идеолог Фойтик, была Коммунистическая партия Советского Союза[94]. Хотя в дискуссиях, которые вели чехи, идея полицентризма все еще отождествлялась с ревизионизмом в Югославии, в действительности же, конечно, китайцы и албанцы, лицемерно превознося моноцентризм, сделали куда больше для распространения идеи центров, соперничающих за власть в коммунистическом мире и за право принимать решения. Чехи непреклонно отвергали любую тенденцию, направленную на раскол коммунистического блока, независимо от того, исходила ли ока от ревизионистов или догматиков. Больше того, обе эти ереси все чаще стали рассматриваться как равновеликие опасности, берущие свое начало в национализме. «Общим знаменателем ревизионизма и догматизма является национализм, позиция национальной исключительности, предательство пролетарского интернационализма, разрыв братских связей с КПСС и другими марксистскими партиями…»[95] С точки зрения чехов, пролетарский интернационализм все еще требовал лояльного признания Москвы как единственного законного центра выработки идеологии и политики коммунистического мира. Внутри блока у Чехословакии было мало настоящих друзей: к Румынии и Болгарии она почти ничего, кроме презрения, не питала; со стороны Югославии, Венгрии ; Польши она видела примерно то же самое, а от восточных немцев она была отделена традиционным страхом перед всеми немцами. Лучшим курсом для нее была самая тесная связь и солидарность с Москвой, от которой благодаря прямым связям и своей репутации преданного и надежного союзника она могла бы добиться большего, нежели только эффектного утверждения автономии.