Коммуналка - [7]

– Готов твой насест, только ты объясни мне, – говорит папа, – зачем тебе все это? Ты Тарзан что ли или Соловей разбойник?

– Это зависит от обстоятельств, – серьезно отвечаю я, – но вообще-то это засада снайпера. Ну, вообщем-то, как ты помнишь, Ворошиловский стрелок я.

Папа любит давать мне разные прозвища. В зависимости от обстоятельств.

Стрелком меня назвал старенький хромой дядечка, работающий в тире центрального парка в Трускавце, куда возили меня родители пить Нафтусю. Гадость же, скажу я Вам, эта Нафтуся, теплая и маслянистая, да пахнет то ли бензином, то ли керосином. Мы ходили трижды в день в центральный бювет. На память я привезла оттуда поильничек, из которого пила эту, как утверждала моя мама, божественную воду. Ну, сейчас не об этом…

* * *

– И в кого же ты собираешься стрелять и чем? – спрашивает меня папа.

– Во! – я показываю заготовленные еще с прошлого года вишневые косточки и задеревеневшую за год лежания на полатях у печки и трубку, которую сделала из огуречника еще года два назад. А косточки я умыкнула у бабушки в прошлом году, когда она готовила вишню для варенья и вышибала специальной штукой косточки из ягод. Косточки эти на печке тоже хорошо просохли за зиму и гремят в железной банке из-под чая, как камушки.

– Серьезная подготовка, – кивает головой папа, – а если попадешь в глаз?

– Теперь уже не промахнусь. Теперь я Зоркий Сокол.

– Индеец какой нашелся! И надо мне было на свою голову купить тебе собрание сочинений Купера. А без лестницы сама-то слезешь?

– Легко!

– Ну, сиди, Тарзан, – сказал папа, собирая инструменты и унося лестницу, – ведь высоко же! Два метра! Не свались!

* * *

Я торжествую!

Листва у вишни такая густая, что меня не видно даже снизу, не то, что с улицы, Тем более, перед нашим забором липовая аллея. Липы еще не очень высокие, так что меня не видно, но у меня обзор – мечта!

Расстелив на досках байковое одеяльце, в которое еще меня заворачивали, я получила удобную лежанку. К железной банке, где у меня лежат вишневые косточки, папа приделал мне ручку из проволоки, и я повесила ее удобно рядом с лежанкой, туда же, в банку поставила и трубку.

Я улеглась и огляделась еще раз! Сколько переспевших ягод! Снизу их и не видно сквозь густую листву. Объеденье!

Так! Но надо быть начеку! Вся деревенская улица у меня, как на ладони, а меня среди листвы, да в пестром зеленом сарафане не видит никто.

* * *

…Шоссе пересекает нашу деревню Таганьково перпендикулярно единственной деревенской улице. Поэтому, уж так повелось, в деревне говорят «тот» край и «этот» край.

И для всех жителей «Этого» края другой является «Тем». И наоборот.

На одном краю всего девять домов, на остальном – тридцать четыре.

Наш дом стоит на меньшем краю.

* * *

Мой кровный враг жил на «Том», большом краю. Обычно он крутился на своем велике на автобусной остановке, около взрослых ребят, которым лет по 15-16. Ровесники его не жаловали.

Звали его за противно-дразнильный и драчливый характер Витька-бес, Бесило, Бурило (отец у него работал бурильщиком). Был он на год младше меня.

Это был толстый рыжий мальчишка, с редкими неровными зубами, стриженный всегда под «бобрика». К тому же он был картавый.

Взрослые парни часто приставали к нему: «Бес, а, Бес, ну, скажи ку-ку-ру-за!»

На что Витька простодушно отвечал: «Я лучше 100 раз скажу пшенка , чем куку’гуза!»

Ребята ржали, как молодые кони, которых все никак не выпускают на ипподром побегать, а Бес, крикнув обиженно: «Ду’гаки вы все!», отходил недалеко и начинал постреливать в них из рогатки мелкими камушками щебенки, насыпанной вокруг остановки. За что был бит бесчисленное множество раз, и вечно ходил в синяках.

* * *

У меня же с Витькой-бесом были свои счеты.

С самого детства я ходила в очках, переболев в 2 года воспалением легких и коклюшем одновременно, я получила осложнение на глаза. Левый мой глаз стал косить.

На меня надели очки, и строгая моя мама разрешала снимать их только на ночь. Именно этим она и сохранила мне зрение.

Для Беса я была очкариком, Иркой-дыркой и, что самое ужасное, он мог крикнуть на всю улицу: «Косая! Косая!»

Бабушка успокаивала меня, объясняя, что только бездушный человек может упрекнуть человека его физическим недостатком. Меня это не утешало.

Я строила планы мести и засыпала в слезах…

* * *

А в этом году на дачу я приехала только в середине августа.

В июне целый месяц пролежала в Морозовской больнице, в глазном отделении. Подошла моя очередь на операцию. Оперировать меня должен был какой-то медицинский светило из Одессы, где была тогда основная глазная клиника для всего СССР.

Июнь был очень жаркий, в центре Москвы, где находилась больница, была просто парилка.

После операции мне заклеили марлевыми кружками оба глаза. Я должна была ходить так две недели. Я не плакса и не нытик. Надо, значит надо.

Когда пришло время снимать повязки и швы, были вызваны мои родители.

Доктор ловко сдернул приклеенные марлевые круги с моих глаз… И моя мама заплакала.

Никакого косоглазия у меня больше не было!

Папа протянул руку доктору, тот встал папе навстречу и они крепко, по-мужски, обнялись.

– Галина Павловна! Ирочка еще месяц должна походить в очках. Прыгать, бегать, купаться – нельзя еще месяца два и год – никакой физкультуры! Лучше бы увезти ее сейчас на какие-нибудь воды.