Комментарий к роману «Евгений Онегин» - [27]

Центральной темой ЕО, как по значимости, так и по фактическому расположению в тексте, является тема предзнаменований. Она намечена мотивом «цветенья-провиденья», пронизывающим вторую главу (с монологом Ленского на могиле Ларина, предвосхищающим интонации его последней элегии, собственного «надгробного мадригала» в главе шестой), проникает в главу пятую в середине романа и откликается в гл. 8, XXXVI–XXXVII, где Воображенье встречает Онегина за столом судьбы и мечет свой фараон.

Развитие тем пятой главы

I–III: В предыдущей главе зима уже наступила; ноябрь был описан в гл. 4, XL, далее следовали декабрьские морозы. Первый снег, о котором говорилось в конце гл. 4, XLII, оказался мимолетной порошей, и только сейчас, в I строфе главы пятой, 2 января 1821 г. изображается снегопад, одеялом покрывший землю. Встав утром 3 января, Татьяна видит побелевший двор. Строфа II напоминает прелестный зимний пейзаж фламандской школы — продолжение ноябрьского и декабрьского пейзажей, нарисованных в гл. 4, XLI–XLII. Строфа III содержит обращение к «профессиональным» темам В ней упоминаются имена двух литераторов, друзей Пушкина, — поэта Вяземского (о котором еще раз пойдет речь в гл. 7, XXXIV, 1 и чье имя опять встретится в гл. 7, XLIX, 9—11) и поэта Баратынского (упоминавшегося ранее, в гл. 3, XXX и 4, XXX, 7).

IV–X: Эти семь строф связаны со святочными гаданиями, происходящими между Рождеством и Крещением (6 января). Они облегчают переход к пророческому сну Татьяны Недолгие дидактические раздумья о младости и старости в VII, 5—14 говорят о присутствии автора, так же как и «профессиональное» сравнение в X, 5–8, в котором вновь упоминается Светлана Жуковского (см. гл. 3, V и гл. 5, эпиграф). Татьяна кладет свое зеркальце под подушку и ждет необыкновенного сна Я бы датировал эту ночь 5 января

XI–XXI, 6: Сон. Он содержит несколько интересных структурных элементов. Кипучий поток — это преувеличенный во сне идиллический ручей у скамьи, на которую упала Татьяна, убегая от Онегина в гл. 3, XXXVIII, 13. Рядом с маленьким притоком этого идиллического ручья похоронят Ленского в гл. 6, XL, 9. Та же речушка (или ручей) символически разделяет Татьяну и Онегина. Она переходит его во сне с помощью большого медведя, оказавшегося Онегину кумом, точно так же, как по-медвежьи толстый генерал, муж Татьяны, появляющийся в восьмой главе, оказывается онегинским родней и другом. Чудовища из сна, сидящие за столом, где хозяйничает Онегин, тематически повторяются в образах ряженых гротескных гостей на именинах Татьяны предсказывается ссора Онегина с Ленским, и Татьяна в ужасе просыпается.

XXI, 7—14: Утро. Вместо старой няни с чаем (как в гл. 3, XXXIII, в то летнее утро после ночи, проведенной за письмом к Онегину) в комнату Татьяны вбегает Ольга и спрашивает: «Кого ты видела во сне?» Переход к следующей теме таков: но та — Татьяна — ее не замечает.

XXII–XXIV: Она погружена в книгу, толкующую сны. Описывая способ, каким Татьяна ее приобрела у бродячего книжного торговца, Пушкин по ходу дела вспоминает еще один роман госпожи Коттен — «Мальвину», героические поэмы о Петре Великом и французского писателя Мармонтеля, автора нравоучительных повестей.

XXV–XXXVI, XXXIX–XLII, XLIV–XLV: Риторический переход «Но вот» вводит вторую главную тему этой песни — именины Татьяны. Восход 12 января описывается в юмористической манере, как пародия на торжественную оду Ломоносова. Хотя добродушные трубные звуки, похоже, намеренно устанавливают контраст трагическим интонациям кошмарного сна Татьяны, их веселость оборачивается всего лишь приветной маской, и в конце XXV что-то в самом ритме приезда гостей зловеще напоминает нам ряд других действий (лай, хохот, пенье и т. д.), описывающих поведение чудовищ на фантастическом пиру в Татьянином сне. В XXVI, 9—11 возникает литературная ссылка на Буянова, героя поэмы, принадлежащей перу пушкинского дяди. В XXIX двери раскрываются настежь: приезжают Онегин и Ленский. Это третий визит Онегина к Лариным, по крайней мере, за полгода. Кажется, его трогает ужасное замешательство Татьяны и он весьма зол на Ленского, который говорил о скромном семейном обеде, а вместо этого привез его на огромный кошмарный пир с уродами-соседями, которых Онегин избегал во второй главе. Начерченные им мысленно карикатуры, может быть, не так уж отличаются от страшилищ и чудовищ Татьяниного сна. В XXXII, когда вносят цимлянское, появляется автобиографическая метафора, связанная с девушкой, за которой ухаживал Пушкин, Зизи (полное имя Евпраксия), чьи именины совпадают с Татьяниным днем. Праздничный обед продолжается с конца XXVIII до начала XXXV. Затем гости играют в карты, а после им подают чай, и тут в «профессиональной» реплике «в сторону» (XXXVI, 9—14) Пушкин замечает, что он, пожалуй, говорит о еде и питье не меньше Гомера. Интонация начинает напоминать первую главу, с ее перечислением светских развлечений, а словечко «брегет» (верные часы), дважды встретившееся в первой главе, вновь звучит мелодичным напоминанием. В XXXIX начинается бал, который, как признается автор, он до сих пор не удосужился описать, поскольку отвлекся на рассуждения о ножках некогда любимых дам. Обещание вырвать из романа сорняки отступлений (автобиографических, «профессиональных» и философских) не вполне выполняется Пушкиным в пятой главе, хотя он ограничивается несколькими довольно краткими вставками (например, стихами, посвященными Зизи, или дидактическими наблюдениями о моде в конце XLII). Особенно любопытно отметить, что в этой песни практически нет тех резких, искусственных риторических переходов, которые встречаются в других главах: поток повествования в ней удивительно естествен. Вихрь вальса и веселый гром мазурки, звучащие теперь в XLI и XLII, появляются как некая компенсация за скудость изображения бала в гл. 1, XXVIII, и с дрожью узнавания неожиданно ощущается трагическая атмосфера сна Татьяны, когда Ленский в ревнивом негодовании видит, как Онегин флиртует с Ольгой (XLIV), и, полный решимости на следующий же день вызвать Онегина на дуэль, покидает праздник (XLV).