Комиссия - [8]

«Чистота, безупречная чистота, прикрывающая беззаконие и безнравственность, та показная чистоплотность, которая уживается с вынесением смертного приговора целому народу, — она-то и заставила меня содрогнуться. „И взял Понтий Пилат воду, и умыл руки на глазах у народа, и сказал: чист я от крови. И ответил весь народ, и сказал: кровь на нас и на детях наших…“

Удивительно, Евангелие упоминает одну только воду. Или во времена Понтия Пилата не было мыла?

Мыло производят из жиров и из пищевых отходов. Жиры могут быть растительные или животные. Жиры содержатся в молоке мелкого и крупного рогатого скота или даже в молоке диких зверей. Нацисты делали мыло из людей. И Гитлер был болезненно чувствителен к грязи. Постоянно мыл руки, причем обязательно с мылом.

Когда я была молодой, я ходила стирать на речку. Мой родной городишко ютился на обоих берегах этой речки. У меня было излюбленное место на мосту. Я намыливала белье, а потом опускала в реку полоскать. Однажды из прохладных речных вод на мост выпрыгнула рыба. Она билась и извивалась и с отчаянным усилием хватала жабрами воздух. Я испугалась, но попыталась спасти ее. Я взяла ее в руки и поднесла к губам, чтобы дохнуть ей в рот. Рыба судорожно разинула рот, и ее острые зубы вонзились мне в губы. Только тогда я догадалась, что рыба нуждается не в искусственном дыхании, как выразились бы теперь, а в воде. Но сколько я ни пыталась скинуть ее в реку, она все выскальзывала у меня из рук и шлепалась обратно на мост. Тогда я решила разобрать мост. Я слышала, что весь он держится на одном-единственном гвозде. Если вытащить этот гвоздь, весь мост упадет. Я нашла гвоздь и попыталась выдернуть его, но он прочно засел в досках. Когда мне все-таки удалось вытащить его, я увидела, какой это старый, кривой и ржавый гвоздь. Но тут мост полетел вниз. Не рухнул, не разломился надвое, не разлетелся на части, а весь целиком заскользил в реку. Поверьте мне, я знаю разницу между плавным скольжением и стремительным падением.

Однажды, когда я была младенцем и лежала в коляске, мама отправилась со мной гулять. На самой круче над рекой она повстречала приятельницу и остановилась поболтать. Забывшись, она отпустила ручку коляски, я покатилась и съехала в реку. Но не утонула — меня вытащили живую и чистенькую, ведь я успела искупаться в речной воде…»

Я не стал читать дальше, скомкал листы и бросил обратно в урну. И, подобно Моисею, увидевшему, как египтянин избивает израильтянина, оглянулся по сторонам — убедиться, что никто за мной не наблюдает. Разница была лишь в том, что Моисей оглянулся прежде, чем убил египтянина и закопал его в песок, а я после того, как скомкал и выбросил похищенные из урны листы — хотя и не было, наверно, большого преступления в том, что я вернул их туда, откуда вынул. И вот, воровато оглянувшись по сторонам, я увидел в окошке одного из шале, деревянного домика, выкрашенного красной краской — неотъемлемая часть швейцарского пейзажа, — Лею Гольдберг. Дом стоял поодаль от шоссе, но, несмотря на расстояние, я совершенно отчетливо видел — не воображал, а именно видел, — ее материнский взгляд и ту самую улыбку, которой она одарила меня двадцать один год назад, когда проговорила смущенно: «Я думала, лет сорок-пятьдесят…»

Скажи она так теперь, все было бы верно. Но она не сказала ни слова. Это я прочел строфу из «Терезы дю Мон»:

Под окнами наших комнат —

твоей и моей

Поет в ночи и свищет

один и тот же соловей.

И когда твое сердце вздрогнет во сне,

при звуке его трели,

Проснусь и я, и буду слушать певца,

лежа в своей постели.

И тут я увидел в окне позади Леи еще одну голову: это была мама. Мама, которая открыла мне дверь на улице Арнон, 15, двадцать один год назад, а недавно летела вместе со мной и дочерью из Лода в Цюрих.

В то мгновение я, конечно, не мог подозревать, что через три года, в двадцать третью годовщину независимости, услышу этот самый куплет из «Терезы дю Мон» по телевизору. Он будет исполнен на фестивале израильской песни, и певица удостоится третьей премии. А за несколько минут перед тем я увижу, как премию Израиля по литературе, которой удостоилась Лея Гольдберг, вручают той самой старушке, которая открыла мне дверь на улице Арнон, 15, а двадцать один год спустя летела вместе со мной и дочерью из Лода в Цюрих на самолете компании «Свис эр» и выглянула из-за спины дочери, когда та улыбнулась, наблюдая за моими манипуляциями у мусорной урны.

В.: Еще один пространный, волнующий рассказ. Позднее мы вернемся к нему и посмотрим, имеет ли он какое-нибудь отношение к делу. Пока что нам ясно одно: с зарубежными писателями ты никогда в жизни не встречался. Но, возможно, среди них есть такие, что повлияли на твое духовное становление?

О.: Разумеется, список велик. Достоевский, Томас Манн, Джеймс Джойс, Кафка… Ну и многие, многие другие. Те, которых я упомянул, пожалуй, были последними, кто наложил свою печать на мой духовный облик. Им предшествовали другие.

В.: Может быть, ты все-таки попытаешься перечислить в хронологическом порядке?

О.: Я не уверен, что хронологический порядок самый правильный, но если вы настаиваете, я вынужден буду начать с той книги, которую первой прочел в своей жизни.