Комиссия - [6]

Герой «Ракового корпуса» Олег Костоглотов в эту минуту бродил по зоопарку одного из среднеазиатских городов Советского Союза. Несколько недель перед этим он провел в раковом отделении городской больницы. У него осталось несколько часов свободного времени. Затем ему предстояло вернуться в тот медвежий угол, где он отбывал ссылку после лагеря, в котором ни за что, ни про что отсидел долгие годы. Отсидел потому, что так хотелось товарищу Сталину.

Я спешил закончить книгу и старался не обращать внимания на горькие вопли Порги, вопрошавшего: «Где моя Бесс?!»

«Не предполагая найти интересное в обезьяньем ряде, Костоглотов быстро его проходил и даже начал скашивать, — как увидел на дальней клетке какое-то объявление и нескольких человек, читавших его.

Он пошел туда. Клетка была пуста, в обычной табличке значилось: „макака-резус“. А в объявлении, наспех написанном и приколотом к фанере, говорилось:

„Жившая здесь обезьянка ослепла от бессмысленной жестокости одного из посетителей. Злой человек сыпнул табака в глаза макаке-резус“.

И — хлопнуло Олега! Он до сих пор прогуливался с улыбкой снисходительного всезнайки, а тут захотелось завопить, зареветь на весь зоопарк, — как будто это ему в глаза насыпали!

Зачем же?! Просто так[2] — зачем же?.. Бессмысленно! — зачем же?

Больше всего простотою ребенка хватало написанное за сердце. Об этом неизвестном, благополучно ушедшем человеке сказано не было, что он — антигуманен. О нем не было сказано, что он — агент американского империализма. О нем сказано было только, что он — злой. И вот это поражало: зачем же он просто так — злой? Дети! не растите злыми! Дети! не губите беззащитных!

Уж было объявление прочтено и перечтено, а взрослые и маленькие стояли и смотрели на пустую клетку.

И потащил Олег свой засаленный, прожженный и простреленный мешок с утюгом — в царство пресмыкающихся, гадов и хищников».

Но вот пробило полночь, и начались «Новости»: генерал де Голль наложил эмбарго на поставки любых видов оружия и военного снаряжения Израилю…

В тот вечер я не дочитал книги и вряд ли дослушал «Новости» до конца. Я сел на повозку Порги и, погоняя мула, двинулся в зоопарк, расположенный в азиатской части Советского Союза, в город, название которого ничего мне не говорило. Я снял табличку с надписью «макака-резус» и вместо нее прикрепил другую: «гомо сапиенс». Потом я вошел в клетку и закрыл за собой дверь. Возле клетки стоял де Голль — высокий, заносчивый, властный, лживый, скверный человек. В руках у него была шкатулка, сплетенная из проволоки в форме Эйфелевой башни, и он пытался запорошить мне глаза табаком, который доставал из шкатулки. Это был крепкий, едкий табак, но тут поднялся ветер, вихрь, ураган, сокрушающий горы и опрокидывающий башни, и весь табак, предназначавшийся для моих глаз, отброшен был в лицо де Голлю, и ручьи слез потекли по его щекам. Высокий спесивый генерал, одержимый манией величия, отшвырнул шкатулку-башню и разразился горькими рыданиями, как побитый ребенок. А я разразился хохотом. Кажется, никогда, за все пятьдесят лет моей жизни, я не радовался несчастью ближнего. Может, мне стоило бы посмеяться, услышав о самоубийстве Гитлера, но тогда было уже поздно смеяться. Эта бешеная тварь успела на треть осуществить свою мечту. Зато де Голль, эта лицемерная гиена, своей мечты не осуществит. Поэтому я могу смеяться великим смехом. Жаль только, что смеха моего не слышно, его заглушает мелодия гимна, безнадежно устаревшего и совершенно вышедшего из употребления. Не наивного британского гимна, вызывавшего добродушную улыбку, — и король в нем не король, и Бог не Бог, — а русского «Боже, царя храни», в котором царь «господствует над народами и обрушивает гнев свой на врагов» и в котором присутствуют все византийско-московские боги, начиная от Ивана Грозного и кончая Сталиным. Перестав смеяться, я присоединяю свой голос к голосам поющих, но в нынешнем варианте гимн звучит: «Боже, храни Францию». Я пою истово, от всего сердца, но торжественно-праздничная мелодия заглушается звуками еще более громкими. Я слышу колокольный звон и догадываюсь, что это звонят колокола иерусалимских церквей в честь православного Рождества.

Оказалось, однако, что я ошибся — звонил будильник. Открыв глаза, я увидел, как за окном встает заря.

В.: Благодарим тебя за интересные и поучительные воспоминания и искренне сожалеем, что все эти события в действительности не имели места. Фабула твоего рассказа построена на песке и рассыпается от прикосновения перста — перста Хроноса, если комиссии по расследованию, по роду своей деятельности обязанной придерживаться строго языка фактов, позволительно в данном случае употребить метафору. Как видишь, и мы заразились твоей поэтической вольностью. Изложение событий в твоем рассказе, а главное, сведение их в один день, не выдерживает самой поверхностной критики. Сартр посетил Израиль приблизительно за год до Шестидневной войны, а эмбарго де Голля на поставки вертолетов и другого военного снаряжения явилось ответом на операцию Армии Обороны Израиля в Ливане и имело место спустя полтора года после этой войны. Твой рассказ не более чем притча. Но в нем ясно проступают мотивы твоего поведения, и твоя попытка ослепить глаз, наблюдающий за тобой в замочную скважину, глаз обезьяны, как ты утверждаешь, получает некое объяснение. Во всяком случае, теперь нам ясно, откуда у тебя возникла эта идея. Ну и, кроме того, ты ответил на наш вопрос: с Сартром ты не встречался. Очевидно также, что никогда в жизни ты не встречался и с Солженицыным. Был ли ты вообще знаком когда-либо с каким-нибудь иностранным писателем?