Комиссия - [4]

В.: Если так, попробуем подступиться к этому делу с другой стороны. Может быть, здесь следует усмотреть попытку отблагодарить Ш. Г.? Возложив на себя труд написания этого очерка, не надеялся ли ты расплатиться с ним?

О.: Будь проклят сказавший «расплатиться»! Нет достойной платы тому, который помог увидеть свет первому рассказу начинающего автора, тому, кто оценил первый плод его духа, кто спас рукопись, написанную кровью, кровью, подобной крови младенца… Такой платы еще не создал Господь!

В.: Иными словами — менее возвышенными и более ясными — ты взялся за дело, которое тебе не по плечу.

О.: Возможно… Если бы я был ученым, обремененным всяческим знанием, исследователем литературы, пытливым и остроумным критиком, университетским профессором, если бы я преподавал, читал лекции, писал пространные статьи, дышащие умом и эрудицией, тогда, возможно, сумел бы я представить на суд уважаемых коллег какой-нибудь докторат, в котором, разобрав творчество Ш. Г., рассмотрев его поэзию и прозу, его рассказы, статьи и многочисленные исследования, доказал бы, что сорок лет назад, когда все великие поэты Земли Израильской писали в стиле Блока, Маяковского и Есенина, Ш. Г. писал так, как пишут сегодня, но только гораздо лучше, чем пишут сегодня. А в другой своей работе я разъяснил бы, что все Портные Филиппа Рота и все Герцоги Сола Беллоу, и все подобные им — лишь сыновья и внуки, лишь жалкие подобия героев Ш. Г., милостью своего гения вдохнувшего в них жизнь.

В.: Почему же ты не написал всего этого? Тебе помешало отсутствие соответствующей ученой степени?

О.: О нет, не это, разумеется, помешало мне, а то, что до сих пор не постиг я всей глубины Ш. Г., не постиг, несмотря на наши многочисленные встречи, долгие беседы, дружеские признания, бурные споры, наполненные и осушенные бокалы, от которых трепетали сердца и на глазах выступали слезы… До сих пор не научился я слышать биения сердца, не дающего отзвука в природе, не вызывающего ни атомного взрыва, ни шелеста листьев, ни урагана, сокрушающего скалы, ни тонкого голоса молчания. Не опустился я в чрево вулкана, из которого взметаются искры, не приносящие ни света, ни тепла, не оставляющие знака ни на теле, ни в душе. Искры из наблюдающих за мной глаз, глаз, которые следят, как я пишу о сокрытом в потаенной глубине этих глаз и в пропастях, что таятся за ними. Как мне вынести этот взгляд?

В.: С величайшим вниманием неотступно следуя за твоей мыслью, мы с радостью отмечаем, что это волнующее описание, которое отчасти можно уже считать признанием, вполне соответствует нашей трактовке фактов. Однако прежде чем мы будем иметь удовольствие услышать от тебя подтверждение наших слов, а может быть, и с целью приблизить откровенное признание, попробуем, сколь бы парадоксально это не выглядело, вернуться к твоей версии. Глаз, наблюдающий ближнего в замочную скважину и превращающий рассматриваемый объект, то есть человека, — в данном случае тебя — в нечто, отвергающее себя и не находящее иного определения собственной сущности, кроме «суета сует». Верно ли мы тебя поняли?

О.: Я не говорил этого. Вы цитируете не меня, а Сартра.

В.: Мы лишь указываем на первоисточник, на скалу, из которой вырублена скрижаль. Кстати, ты встречался с Сартром во время его визита в Израиль?

О.: Нет. Но, придя в свою контору в тот день, когда Сартр прибыл в страну, я встретил товарища по работе Симху Бурштейна, который с обычной своей таинственной усмешкой, сопоставив очевидные факты и тайные знамения, доказал и в этот раз — как случалось ему это делать неоднократно в прошлом, — что все озарения, все прозрения, все откровения грядущих мудрецов и философов всех народов уже сформулированы тысячелетия назад в Торе и книгах пророков, в Талмуде и мидрашах. «Теория Сартра, — сказал он, — и весь экзистенциализм в целом лишь путано и сбивчиво повторяют известное изречение: „Разделились мудрецы дома Шамая и дома Гилеля: эти говорят: благо человеку, что был создан; а те говорят: лучше было бы ему, если бы не был создан. И сошлись в конце и порешили: лучше было бы человеку, если бы не был создан, но, будучи создан, отвечает он за каждый свой поступок“. Вот тебе этот человек, брошенный в бездну трансцендентального бытия, не уверенный в истинности собственного существования и, несмотря на это, свободный в своем выборе и ответственный за него. И так далее…»

Слова Симхи Бурштейна распалили мое воображение. Всю жизнь обожал я самые невероятные сочетания и немыслимые комбинации, вот и теперь представил я себе Сартра, сидящего в собрании мудрецов израильских и аргументирующего с великой убежденностью интеллектуала позицию школы Шамая — лучше было бы человеку, если бы не был создан. Лучше было бы ему, поскольку он — единственный, кто не включен в какое-либо бытие, и сам по себе не более чем отрицание бытия, решительное ничто, ничто, не обладающее ничем, кроме страха и ужаса, однако способное уловить взгляд, направленный на него из глубин этого отрицания. «Он смотрит на меня, — говорит Сартр, — и я воспринимаю себя как объект наблюдения, ограниченный в своем существовании его взглядом».