Комиссар госбезопасности - [5]

Даже стылый душ не охладил сомнений Михеева. Он понимал, что радист не такой уж болван, чтобы глупо рисковать и лезть в совершенно вероятный капкан, когда проще простого подать голос морзянки откуда угодно. А там ищи-свищи. «Что ж, тогда придется идти ва-банк. И сделают это особисты из той воинской части, ближе к которой окажется радист при запеленговании», — нашел самое простое решение Михеев, испытав при этом не столько удовлетворение, сколько недоумение — как это сразу не пришло ему в голову. Он отложил намыленный помазок, вытер полотенцем лицо, прошел к телефону и позвонил дежурному по управлению, попросил срочно прислать за ним машину.

Брился Анатолий Николаевич старательно, не спеша, без конца поправляя спадающую на лоб прядь мягких русых волос. Они у него были чуток волнистыми, с желтинкой. Исподлобья приглядываясь в зеркало к собственному лицу — гладкому, с тугими скулами, он успевал размышлять. В сознании по частям складывалась шифровка, которую он собирался нынче же послать Ярунчикову:

«В целях надежного выявления радиста… учитывая возможность выхода его иа связь в более отдаленном от Бровцов квадрате, чем предполагается, необходимо привлечь к поиску сотрудников…»

Выпив стакан холодного чая, Михеев направился было будить жену — скоро подымать сына в школу, но тут увидел своего девятилетнего Диму.

— Ты что так рано встал, пап? — сонно морщась, спросил сын, такой же голубоглазый, как и отец, но тощий, длиннолицый, с торчащими в разные стороны жесткими волосами.

— Дела, сынок, — ответил Анатолий Николаевич, с сожалением подумав о том, как мало ему приходится видеться и говорить с Димой. Только в выходной, а на неделе почти не получается. Встает, когда тот уже в школе, а днем, во время своего перерыва с пяти до восьми вечера, успевает пообедать и немного вздремнуть: работа вечером редко укладывается в официальный промежуток до часа ночи, нередко заканчивается на рассвете.

Удовлетворенный ответом отца, Дима подсыпал рыбкам корма, отряхнул руки.

— И у меня первое дело сделано, — авторитетно заключил он.

Оброненная сыном фраза почему-то привязчиво не оставляла Михеева и пока он спускался с третьего этажа по лестнице, и после, когда уже рядом с шофером Капитонычем ехал в машине. На ум пришли прочитанные недавно слова Дзержинского, адресованные жене, где речь шла о воспитании сына:

«Не тепличным цветком должен стать Ясь. Он должен… в жизни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи».

Непоследовательно, лоскутками всплыли в памяти Михеева эпизоды его неуютного детства, скрашенного лишь прелестями таежного леса.

Вырос он на станции Пермилово Северной железной дороги, что на Архангельщине. Рано схоронил отца, в шестнадцать лет, не закончив школы, пошел рабочим на лесозавод, где его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Работал и учился на рабфаке. А через два года навсегда расстался с родным домом, добровольцем ушел в армию.

Сейчас Анатолию Николаевичу почему-то вдруг вспомнилась мелководная и петлястая речушка в километре от Пермилово, на которую он с малых лет бегал рыбачить. До сих пор с памятной радостью возвращался домой, ставил на лавку блюдо и неторопливо выкладывал в него из кошелки гладких красноперых язей и голавликов, говорил матери: «Ты всю вари, мам, и пожарь, ужо я еще схожу» или «Дяде Семену отнесла б малость, хворает… Хлебца бы чуток, на него язик моментом берет». А с хлебом было худо, считай, совсем не было хлеба в ту голодную пору начала двадцатых годов.

Но больше всего мальчонка любил лес. С него теперь начинались все светлые воспоминания о детстве, связанные одновременно с бабушкой Аленой, неугомонной, спорой на любое дело труженицей. От нее он научился различать грибы и понимать, какой для чего способней: на варку, на сушку или соление. Приноровился собирать морошку, голубель, чернику самодельными грабельками, похожими на большую ложку с прорезями, только подцепи стебельки снизу, разом чесани и ссыпай пригоршню ягод в туесок. «Молодец!» — бывало, хвалит бабушка Алена. И руки чистые, только губы от пробы синие.

До удивительного отчетливо сохранились в памяти отдельные моменты. Вот он сидит с бабушкой Аленой на бугорке возле родника, та подает ему крынку и раскладывает на тряпицу корявыми, узловатыми пальцами ячменные шаньги, вареную картошку, луковицу, соль, велит ему есть, а сама, прожевав ломоть и запив молоком, причмокивая, достает из кошелки надранную загодя бересту, свой маленький остроносый ножичек, ловко отсекает им продолговатые берестяные дольки, вырезает в них по краям косые пазы, незаметно соединяет их, пробует крепость и говорит:

— Теперь донышко сделаем и крышечку с хвостиком — почитай, табакерка готова.

У нее были припасены из дома и овальные дощечки для донышек, и полоска черной кожи, которой хватит не на один десяток «хвостиков» для крышек табакерок. Бабушка работала руками, словно вязала, проворно, успевая и есть, и нахваливать лес, деревья, особенно упругую и прочную березу, самую желанную и богатющую из всех других деревьев, у которой и сок сладок, деготь мазок и кора для поделок годна, тут тебе «туесок и лукошко, полезай в окошко». Бабушка любит приговаривать, а сама объясняет внуку тонкости ремесла.