Комики, напуганные воины - [36]

Рельефно вырисовывающийся на фоне итальянской поэзии XX века образ Кардуччи, который, продолжая и развивая великие классические традиции, пропущенные сквозь призму его недюжинной натуры, одновременно испытывает влияние европейской поэзии, глубоко переосмысленное им с позиций современности, намечая тем самым пути обновления итальянской поэзии вплоть до наших дней.

Прочитав данную формулировку, Волчонок выводит в тетради:

Сочинение

В общем и целом я с вами согласен, учитель.

После чего он растягивается на полу. Колокола уже отзвонили, у мухи тоже кончилось горючее. Скрежещут мощные щеколды. Появляется отец Волчонка, Иезекииль. Он отлично поохотился; на мизинце у него висит добыча. Каждое воскресенье он непременно отправляется в кондитерскую и лично избирает свой парламент пирожных. Зимой относительное большинство составляют эклеры, летом возрастает число мест, занимаемых фруктовыми пирожными. Иезекииль откупоривает дверь, и оттуда, точно кот из холодильника, выскакивает Волчонок.

— Сын мой, ты занимался?

— Да. Можно мне на улицу, папа?

— А разве неделя прошла?

— Прошла, папа.

— Нет. Неделя наказания истекает завтра, в понедельник.

— Нет. Она кончается сегодня, в воскресенье.

— С математикой, сын, у тебя нелады.

— Просто у нас в школе по-другому считают.

— Это как сказать, — заключает Иезекииль.

Волчонок, может, и продолжил бы спор, но, выглянув в окно, решает, что должен уйти сейчас же и бесповоротно. Дверь закрыта. Но вот балкон…

Он пользуется тем, что родители вступают в дебаты относительно парламентской квоты. Мать заявляет протест по поводу того, что ее вотум в пользу безе вновь не нашел отражения в реальном представительстве. Волчонок, прихватив мяч, меняет свой балкон на сопредельный. Оттуда влетает в гостиную Гусаков, их соседей. Там одна лишь бабулька в кресле — в полудреме-полукоме ждет, пока чересчур горячий кофе остынет, чтобы опять его разогреть, а потом остудить.

Встрепенувшись, старушка видит беглеца.

— Ты не соседский ли сынок?

— Да, синьора.

— А что ты здесь делаешь?

— Пришел спросить, как у вас насчет сахара.

— Ох, молодец, помощник растет. — И она снова засыпает.

Волчонок в два счета минует владения Гусаков и, прикрыв за собою дверь, исчезает.

— Мария! — зовет Гусак-отец.

— Да! — откликается Гусыня-мать.

— У нас дети есть?

— Дочь двадцати шести лет, живет с мужем в Швейцарии.

— Хм, однако…

— Что?

— Ничего, ничего, — говорит Гусак-отец и возвращается к починке велосипеда.

А лестничный водоворот уже стремит Волчонка навстречу полному опасностей воскресенью.

Совсем как в блюзах: возможны смены ладов, мелодические или меланхолические вариации, но всякий раз происходит возврат к отправной точке, откуда начался рассказ. Вот так и дни Лючии состоят из вариаций на тему Леоне. Кажется, нет сегодня человека, который был бы одинок. Мчатся на мотороллерах влюбленные, стайки детишек то сходятся, то рассыпаются в танце на роликовых коньках. Сливаются голоса двух старушек, мелко сплетничающих на высоком уровне подоконников. Квартет стариков собирается вкруг бутыли с вином. Кажется, сегодня одиноки все. Вот бородач, наблюдает за ребятами на роликах. Одинокая женщина ждет у окна прекрасного принца, но согласилась бы и на продавца энциклопедий. В баре оцепенело сидит слепой старик. Солдаты за четвертой кружкой пива, собаки без ошейника, потасканные особи обоих полов, художники-фаллократы, несчастные девчонки, ожидающие телефонного звонка, несчастные мужчины, не знающие, с каким счетом сыгран очередной матч чемпионата, — все одиноки.

Ты не одна, Лючия, хватит тебе грустить. Я знаю, но ведь был на свете человек, которого все — кто больше, кто меньше — любили. Нет, его невозможно забыть. И довольно об этом, Роза.

— Я скучаю по нему, — говорит Лючия.

— Я тоже, — отвечает Роза.

— Он мне так нравился.

— Мне тоже.

— Ты никогда не говорила мне.

— Подруга есть подруга.

— Неужели ты…

— Никогда. Только взгляды. Лишь однажды, еще до тебя, один поцелуй.

Роза не уточняет, что длился он с трех часов дня до полуночи всего с тремя перерывами по случаю остановки дыхания. Они подходят к бару. Лючия молча футболит по тротуару грохочущую консервную банку.

— Ну ладно, не заводись опять, — говорит Роза. — Думаешь, на виа Бессико он пошел к любовнице?

— Может, к привратнице, — смеется Лючия.

Они переходят улицу. Мойщик машин, глядя на них, насвистывает игривый мотивчик. Перед таверной стоят несколько скакунов, ишачок-мопед, в глаза бросается красный «Макарамото». Четверо наездников, в том числе Жираф, играют в сквере в шары. Кассирша Алиса, увидав Лючию, в знак солидарности угощает ее вишней в шоколаде.

Вперед выступает Кочет из блатных с намасленным хохлом и в псевдогавайской рубахе.

— Выпьете чего-нибудь, куколки?

— Нет, спасибо.

(Куколки-то говорящие!)

— Эй, Роза, — вопрошает Кочет, — дашь мне на галстук твою мини-юбку?

— Эй, Кочет, дашь мне твою рубашку — обтянуть диван?

Кочет гордо топочет в своих сапожках на каблуках и прихлебывает то и дело какой-то кровавый напиток.

— Ну что про твоего слышно? — обращается он к Лючии.

— Про Леоне?

— Про Леоне. Он ведь был твой дружок, верно?

— Мне ничего не слышно. Говорят, что следствие ведется негласно.