Комедия против комедии, или Урок волокитам - [7]

Граф. Вы шутите, княгиня, — будто я так зол! Поверьте, что я...

Графиня(играя). Бет, сударь, бет, — прошу записать.

Граф. Что я гораздо милостивее многих говорю об этой пьесе — послушали бы вы моих знакомых.

Изборский. Я не понимаю, отчего вздумалось тебе и твоим приятелям укладывать нас спать, когда вся публика отдает должную справедливость этой пьесе.

Граф. Послушай, возьмем в посредники г-на Эрастова; он сочинитель, следственно, лучше может доказать, что вчерашняя комедия никуда не годится.

Эрастов. Извините, граф, я не совсем буду согласен с вами. Вы судите слишком строго. В ней проскакивали кой-где места довольно сносные, стихи вообще нельзя назвать совершенно дурными.

Граф. О, не говорите мне ничего о стихах. Сколько ни старался я заметить, но по сих пор не знаю, чем она писана: стихами или прозой.

Изборский. Тем лучше — следственно, стихи так плавно и легко написаны, что трудность размера и ударений в них совсем неприметны.

Граф. Фи, mon cher! как тебе не стыдно! Какие это стихи, если их можно читать так же легко, как прозу?[14] Надобно, чтоб в стихах была всегда какая-то величественная шероховатость, которая придает им вид важный, а особливо в мрачных описаниях. Вот, например, один из моих знакомых читал недавно при дамах свое сочинение: лишь только он начал, то у всех, кто мог его понимать, волосы стали дыбом; в половине чтения сделалось многим дурно, а под конец одна дама упала в обморок и лежит теперь при смерти в горячке. Вот истинно пиитические стихи.

Княгиня. Ну пусть бы обморок, а то горячка! Нет, граф, эти стихи уж слишком хороши.

Изборский. Я до сих пор думал, что ясность есть первое достоинство стихов.

Граф. Ясность! ясность! Вот на чем помешались все эти господа; да знаете ли, что сказал один знаменитый писатель: автор не тем велик, что изъясняет, но тем, что должно в нем отгадывать.

Изборский. Поэтому в «Тилемахиде» каждый стих[15] заключает в себе нечто великое?

Княгиня. Я вижу, что вы хотите замять разговор о комедии, но это вам не удастся. Г-н Эрастов, начали что-то говорить о ее недостатках.

Эрастов. Я бы никогда не кончил, сударыня, и для того замечу только главнейшие: во-первых, вся комедия имеет вид сатиры...

Изборский. Вы позабыли, сударь, Аристотель говорил, что сатира сделалась тогда поучительнее[16] когда ее стали представлять на театре в виде комедии.

Граф. Аристотель говорит! Прекрасное доказательство! Аристотель мог быть учителем своих римлян, но мы...

Изборский. Он был грек.

Граф. Грек или римлянин для меня все равно — я знаю только, что все римские и греческие мудрецы не уверят меня, что вчерашняя пьеса может назваться хорошею.

Княгиня. Браво, граф, не уступайте. Неужели в самом деле, не спросясь у г-на Аристотеля, нельзя бранить никакой комедии?

Графиня. Об чем ты думаешь, Сонюшка, — засдаешься в другой раз сряду.

Софья. Я слушала, как граф говорил об Аристотеле.

Князь. О, сударыня! мой племянник великий человек для этого, он знает по пальцам всю древнюю историю.

Княгиня. Это, думаю, кузина успела уж и заметить. Ну, г-н Эрастов, добивайте поскорей несчастную комедию.

Эрастов. Я нахожу, что вообще все разговоры между кокеткой и графом Ольгиным ни на что не похожи. Так ли должно молодому воспитанному человеку обходиться с благородною женщиною? Чем начинается их разговор при первом свидании? Он говорит ей вещи[17], которые едва ли можно позволить себе с простою горничною девушкою; одним словом, характер кокетки совсем не выдержан, и дерзкий тон графа так унижает ее в глазах зрителей, что она становится для них совсем не интересною.

Граф. Браво, г-н Эрастов, прекрасно, нельзя лучше. Ну что же ты ничего не отвечаешь?

Изборский. Это не трудно сделать; я нахожу...

Граф. Отвечай же, отвечай!

Изборский. Мне кажется...

Граф. Говори, говори, посмотрим, что ты скажешь?

Изборский. Мне кажется, что граф Ольгин поступает естественно. Не забудьте, что автор хотел в нем представить самого дерзкого, избалованного женщинами модника; он знает Лелеву, знает, что она должна была поневоле уехать из Петербурга, следственно, не считает себя принужденным наблюдать с ней ту вежливость, которую мы обязаны женщинам, заслуживающим уважение общества; он думает даже сим способом открыть глаза своему двоюродному брату. И где же была бы мораль пьесы, если б автор в сей унизительной для графини сцене не хотел показать, каким неприятностям подвергается всякая женщина, пренебрегая суждения света, как излишнее кокетство дает мужчинам право быть дерзкими и терять к ним всякое уважение.

Княгиня. Ай, ай, граф! наши дела идут худо.

Граф. Пустые доказательства, mon cher! Набор громких слов, и больше ничего.

Княгиня(Эрастову). Скорей секурс^{4}, а не то мы пропали.

Эрастов. Вы скажете также, что характер кокетки не унижен, когда она дает рандеву тому же самому вертопраху, который за несколько минут до того наговорил ей столько дерзостей.

Изборский. Это-то самое и заставляет ее назначить свидание; она надеется завести его самого, вскружить ему голову, заставить быть скромным и не только не мешать ее планам, но даже помогать ей. Если б он не испугал ее с самого начала своим насмешливым тоном, то она не имела бы никакой причины назначать ему свидания, тем более что всякая нескромность со стороны ветреника превратила бы в ничто все ее намерение.