Комбат - [25]

Ни страха, ни мыслей об опасности у него не было, одного хотелось — удалось бы прорваться.

Вдруг будто стон или приглушенный вскрик долетел с ветром оттуда, куда ушел Абрамов со своими бойцами. Тарасов вздрогнул, напрягся весь, но снова было тихо. Он обернулся, желая на других проверить, не ослышался ли. Все напряженно вытянулись. А лес шумел себе да шумел, и звук этот вполне мог быть скрипом сухого дерева. Но тревога не ослабла от этой мысли.

Но вот движение прошло по рядам бойцов впереди, и сначала медленно, оттого что не все сразу поняли — пора, потом быстрее и быстрее люди двинулись вперед. Тарасов оживился и повеселел сразу.

— Цены ему нет, ей-богу! — шепнул он начальнику штаба, и тот, понимая, что речь идет об Абрамове, восторженно подтвердил:

— Да-а-а!

Не раздалось ни одной команды, ни единого понукающего звука, а люди уже неслись мимо комбата, и только снег взвихрялся от лыжных палок. Не только приказ вел их, а и выстраданная ярость, которой был дан выход. И этот общий порыв, так созвучный состоянию Тарасова, бросил его в лавину бойцов, и он летел вместе со всеми нетревоженной, бугристой, редколесной лощиной в разъем занятых врагом сопок. Он подумал даже, что если бы его вдруг не стало здесь или бы не было вообще, этот людской поток катился бы так же упорно и неотвратимо. Здесь никого не было одного, здесь были все. И, как у всех, у каждого, у Тарасова была одна мысль: „Только бы не помешали, только бы дорваться!“

Где-то совсем рядом, чуть правее движения колонны, внезапно шум ветра и шорох людского движения просекла четкая от близости и мороза автоматная очередь. Сейчас же бухнули в ответ винтовочные выстрелы. Справа, с сопки, филином в ночи: гу-гу-гу, хо-хо-хо, — заговорил вражий пулемет. Этот пулемет за звуки его стрельбы из дота в гулкую лощину так и звался филином. Пули прошлись по мерзлым деревьям с таким же стуком, какой, бывало, в детстве получался, если бегом вести по сухому забору палкой: тук-тук, тук, тук, тук…

И снег вихрем сыпанул с ветвей на двигавшихся внизу людей.

„Чего же Абрамов не заткнул ему глотку? — встревожился Тарасов. — Ведь специально напоминал. Или шума делать не хотел, или подойти было нельзя. Так чего же он молчит теперь? Давить его надо скорее!“

Точно в ответ на эту мысль комбата на сопке грянули гранатные взрывы. Словно подстегнутая этими одиночными поначалу, хорошо различимыми выстрелами и взрывами, со всех сторон взметнулась яростная пальба, перемеженная гранатными взрывами, криками „ура“, матерщиной, вскриками своих и чужих голосов. Движение людей замедлилось, точно споткнувшись о что-то, но не остановилось. Мимо комбата влево и вправо метнулись бойцы, сразу пропадая в темноте, и там, куда они бежали, тоже густея, свирепея, разгоралась стрельба. Но еще громче, злее была пальба на сопках слева и справа. Это оставленные на месте ушедших сюда рот взводы, выполняя приказ, создавали шум, чтобы сбить противника с толку.

Состояние человека перед боем, вступление в бой и ощущение его в бою, пожалуй, можно сравнить с тем, что испытываешь, если необходимо переплыть быструю, холодную, широкую реку. Глядя на темную стремнину, заранее чувствуя на теле ледяную свинцовую воду, человек нехотя идет к берегу, трогает воду рукою, и от этого первого прикосновения его передергивает и невольно отталкивает прочь. Но плыть надо, и один медленно, другой сразу кидается в водный поток. Тело так и опалит сразу, и вскрикнешь даже от холода, но течение начинает сносить, и ты борешься с ним как-то, забыв о стуже, гребешь и гребешь к тому берегу, стараясь только переплыть и стать на твердую землю.

В первые секунды, как раздалась стрельба, Тарасов вздрогнул, приостановился, как и все, невольно приклонился, когда пулеметная очередь прошлась над головою. Но как только стрельба усилилась, горячка боя привычно вкипелась ему в кровь, и он, стоя под деревом, не обращая внимания на певшие кругом шальные пули, на грохот пальбы, кричал своим бойцам одно и то же:

— Вперед, ребята! Вперед! Не задерживайся, вперед!

Бойцы, тоже уже пережившие первые минуты предбоевой оторопи, рвались на вражьи укрепления и без этого его крика. Голос командира только подбадривал их, а не подгонял.

Кто-то разобрал, что он кричит, кто-то нет, большинство и вовсе не слышали его, но этот уверенный голос командира и то, что он тоже был здесь, со всеми, и стоял не боязливо, когда пули секли ветви, действовало на людей бодряще, и они смелее и смелее рвались вперед. Движение людей снова пошло все быстрее. И уже рев пальбы и взрывов не задерживал, а точно все подгонял и подгонял их. Батальон неудержимо рвался вперед.

Так бушующая перед земляною плотиною вода вдруг перебросится через преграду маленькою струйкою, точно слезою по щеке пробежит: следом переплеснется еще струйка, еще и еще, и вот уж роет землю маленький ручеек, а вода напирает и напирает, и взметываются волны, ударяя в сдерживающую их плотину. И все полнеет и полнеет, злее и злее ревет в прорыве поток воды, унося с собою новые и новые комья земли, и если вовремя не остановить его, то водная лавина помчится неудержимо, сметая все на своем пути. Ни Тарасов, да и никто здесь не видел всего, что делалось кругом. Он слышал только пальбу, взрывы и крики, видел всплески взрывов и то непрерывно вспыхивавшие от пулеметов и автоматов, то сверкавшие там и тут от винтовочных выстрелов короткие беловатые огоньки. И, как всякий, он делал то, что ему полагалось теперь делать. Он даже не понял, отчего сзади шел гул. И только до хрипоты крик: