Комбат - [20]

Тарасов любил слушать Никитича. Иногда он говорил будто совсем не относящееся к делу, постороннее, но Тарасов привык к такой манере разговора ординарца, и она была приятна ему. Никитич умел как-то незаметно отвлечь его от трудных раздумий. Ему всегда делалось легче от разговора с ординарцем, и, что бы ни говорил Никитич, Тарасов не сердился и не перебивал его. Он знал — Никитич ничего не скажет ненужного и пустого— Наверное, посторонний человек, слушая, что говорит Никитич, нашел бы в его суждениях и спорные мысли, и даже что-то наивное, но Тарасов, чувствуя покладистость, душевность, доверчивость к себе ординарца, не копался в каждом его слове. Он любил Никитича и знал, что ординарец платит ему тем же.

Никитич глядел на вспыхнувшее гневом лицо комбата и улыбался.

— Ты что, старина? — удивился Тарасов.

— Гляжу на тебя и рад: так, комбат, так!

Тарасова уже не удивляла способность Никитича угадывать его состояние, и он только сказал, продолжая свою мысль:

— Хотят — пусть лезут! Пускай лезут, сволочи! Мы им место всем найдем! Всех успокоим навеки — пусть лезут! Пусть…

Он разошелся и, пристукнув кулаком по столу, хотел еще добавить такое, что в строку не идет, но в такие минуты само подчас срывается с языка, как голос команды: „Встать! Смирно!“ — поднял его с лавки, оборвав речь на полуслове.

По тем ноткам радости, которые ясно угадывались, несмотря на то, что голос начальника штаба приглушила толстая и плотная дверь, Тарасов понял, что пришел командир полка, и не ошибся.

— Товарищ майор, второй батальон… — уже чеканил начальник штаба, но командир полка остановил его, проговорив:

— Вольно, товарищи, вольно.

— Где комбат?

— Здесь.

Слыша все это, Тарасов надевал шапку, оглядывал себя, поправлял одежду, закидывал за спину автомат и, приведя себя в порядок, шагнул уж к двери, но она отворилась раньше, чем он взялся за скобу, и командир полка шагнул через порог, пригнувшись в низком дверном проеме. Тарасов вытянулся, взяв под козырек, доложил:

— Товарищ майор, второй батальон готовится к отражению наступления противника!

По тому, что командир полка не остановил его, выслушал доклад до конца, как и положено, тоже по стойке „смирно“ и взяв руку под козырек, и по тому, как он строго официально и как-то бесстрастно смотрел на него при этом, Тарасов почувствовал, что майор зол на него не на шутку. Следом за майором протиснулся и комиссар батальона. Он стоял у двери тоже по стойке „смирно“ и ждал, что будет дальше. Никитич во всем боевом снаряжении, в маскхалате, застегнутом до последней пуговицы, стоял у нар, вытянув руки по швам, и выжидающе смотрел на командира полка. Но майор, видно, и не видел его. Поняв это, Никитич, чуть повернувшись на месте, обратился к майору:

— Разрешите выйти, товарищ майор!

— Да-да, можешь идти… — все так же недружелюбно, глядя только на Тарасова, ответил командир полка. Когда ординарец вышел, майор показал на лавку и пригласил:

— Садись, комиссар.

Тарасова сесть не пригласил, и он стоял все в том же напряженном положении — руки по швам. Точно не видя этого, майор устраивался за столом так, как, наверное, делал это дома перед обедом, не торопясь, обстоятельно. Сначала опустился на скамью большим своим телом, потом привстал, удобней поправил полушубок, чуть подвинулся назад и положил на стол руки так, что локти были на краю стола, а ладони перед лицом одна на другой. Руки у него были крупные, жилистые, пальцы большие, крепкие. Лицо широкое, но не от мясистости, а оттого, что широки были скулы. Высокий морщинистый лоб по ширине был вровень со скулами, но скулы чуть выдавались, и виски казались запавшими, отчего лоб выглядел еще более широким, большим. Щеки от скул чуть скашивались к подбородку, брови были широкими, но из-за белесоватости не бросались в глаза и не угрюмили запавших больших серых глаз. Казалось, вовсе не поредевшие с годами, седые на висках, русые волосы сначала шли над лбом чуть вперед, потом были круто зачесаны назад. Тарасову казалось, что и устраивается за столом, и молчит командир полка нестерпимо долго. Вдруг майор улыбнулся и, поглядев на комиссара мечтательно этак, спросил:

— А что, комиссар, не махнуть ли нам сейчас домой, а?

Комиссар от удивления даже подался вперед.

— А чего ты удивился? — пожал майор плечами. — Вот позову сейчас своего Михайлыча, велю заскочить по дороге в штаб полка, захватить вещички, и пошел. Серого моего ты знаешь — только вожжи держи. И засветимся мы с тобой до станции, а там поездом и домой. Ко мне, конечно. У меня хозяйка — душа, будешь как дома. Эх, комиссар, а знал бы ты, какая она у меня мастерица!.. Бывало, помоешься в баньке, придешь домой, а на столе бутылочка уж стоит, и Наташа моя в цветастом передничке несет к столу что-нибудь кисленькое, вроде жареной уточки, э-э-э-х!

Майор зажмурился, потряс головой от блаженства, вызванного этим воспоминанием. Открыв глаза и глянув на комиссара, он развел руками:

— Ну чего ты уставился, право? Что мы не начальство разве? Как это поется-то? Да вот: сами, сами мы с усами, замы-председатели, никого мы не боимся, ни отца, ни матери! Верно, комбат?