Комбат Ардатов - [26]

После смерти Стадничука, которая, конечно, подействовала плохо на всех, все копали торопливо и ожесточенно, углубляя траншею, но Ардатов не слышал ни громкого разговора, ни шуток, за которыми многие люди, попав на передний край, прячут взволнованность, и поэтому радостный голос Чеснокова зазвенел над их позицией неожиданно громко и чуждо, ломая установившуюся тишину, отдаляя их всех от Стадничука, как отсекая их, живых, от него — мертвого.

— Фрица! Фрица поймали! — сообщая всем, бежал к Ардатову Чесноков. Он еще издали доложил: — Товарищ капитан, захвачен пленный! Фриц! Настоящий! Вон его ведут! Вот это да! — Чесноков был рад, почти по-щенячьи ему рад. Он так и сиял улыбкой и глазами. Можно было подумать, что кончилась война. — Вот это да! А, товарищ капитан?..

И правда, по траншее в цепочке красноармейцев, которые были и впереди и позади него, выделяясь своей серо-зеленой шинелью, шел, держа чуть растопыренные, поднятые на уровне плеч руки, немолодой — лет сорока — немец, которого чуть не подталкивал в зад штыком Тягилев. Он вместе со своими слепыми и захватил его.

— Мне, значит, слепыри говорят: «Шумит чего-то в полыни». Вот, значит, Авдеев, он первый услышал, а потом Никонов, он тож услышал…

Тягилев, объясняя, как оно было, показал на Авдеева и Никонова, и оба они закивали, подтверждая, что было именно так, что Тягилев говорит по справедливости.

— А я не чую, малость глуховат, кузнецы, они все, товарищ капитан, глуховаты…

Тягилев говорил торжественно, потому что, полагал он, захватить пленного дело не простое, не каждому дается, тут нужна и сообразительность и отвага и все остальное, что, звучало в тоне Тягилева, у него, не в пример другим, имелось.

Конечно, возле пленного сгрудились все, кто мог. Вытягивая шеи, красноармейцы старались рассмотреть его получше, теснились так, что пленный через минуту оказался плотно прижатым к Тягилеву и, нависая у него над головой, слушал, чуть улыбаясь, Тягилева.

Что ж, для Тягилева это были дорогие мгновения.

Маленькому ростом, щуплому, хотя и по-рабочему жилистому, пожилому, ему, конечно, уже не раз, за недолгую его службу запасника, не раз пришлось слышать насмешечки молодых и здоровых, и хотя все эти насмешечки, все это традиционное в армии подшучивание было беззлобным и делалось лишь ради того, чтобы как-то скрасить однообразие военной службы, чтобы потешить честной народ, все таки роль предмета насмешек была обидной. И теперь Тягилев брал реванш за все те смешки и шуточки.

— Потом глядю — полынь то заколыхалась, глядю, а там голова! Эна! Я было на вскидку, а он как заорет: «Нет! Сдаюсь! Гитлер капут!»

Тягилев переживал вновь это событие.

— Ну, думаю, вот те на! Тута слепыри подоспели, я ему: «Иди! Иди!» И чего-то вроде как бы пса какого-то звал, приблудного, — признался он, что именно так почему-то позвал перебежчика. — А ведь вроде тоже человек хотя и немец, а? Все как надо: руки, ноги, глаза человечьи… Ну, значит, он поднялся, пошел… Ишь, — Тягилев обернулся к немцу, — смеется, смеется, фрицка! Надо же!..

— Молодец! — сказал ему Ардатов, соображая, что перебежчик — это, конечно, и хорошо, и плохо — хорошо, потому что от него можно кое-что узнать, а плохо, потому что возле него теперь придется постоянно держать часового, да не какую-нибудь тюхтю-матюхтю, а толкового, чтобы, вздумай немец удрать — черт его знает, что у него может быть в башке! — чтобы, вздумай немец удрать назад, к своим, часовой мог бы с ним справиться. Пристрелить или заколоть.

Он отдал честь Тягилеву.

— Объявляю благодарность!

— Служу… Служу Советскому Союзу! — поперхнувшись от радости, ответил Тягилев и принял бравый вид.

— Вам, красноармейцы Авдеев и Никонов, также объявляется благодарность!

Он им тоже отдал честь, и они вразнобой, пряча смущение, стараясь выполнить получше в этой толкотне стойку «Смирно», тоже ответили, что служат Советскому Союзу, а потом, опустив глаза, некоторое время рассматривали свои обмотки и ботинки.

«Ах, старики! Ах, вы мои старики! Что-то будет со всеми нами? — подумал тепло Ардатов. — Если бы мы вышли к своим!..»

Что ж, они имели право на это тепло. Ардатов давно убедился, что солдаты из пожилых — отличные солдаты. Они, конечно, не могут ни быстро, ни долго бекать, перебежки делают тяжело, слабы в рукопашной, в рукопашной их много погибает, но уж кто-кто, a они, скомандуй только, всегда поднимаются для этих перебежек, всегда готовы идти в рукопашную. Они уважают начальство, делают, что приказывается, в трудные дни ропщут тихонько и робко, тянут, покряхтывая, солдатскую лямку и верят, что делают нужное дело. За спиной у них семьи, родные гнезда, в которые они вложили нелегкий свой труд, и та жизнь — их семьи, их работа, что у них были до мобилизации — для них единственная, последняя, и, так как ее надлежит беречь, они, во избежание осложнений, слушаются начальство, считая, коль уж пришлось попасть на службу, так надо служить добросовестно.

— Какой части? — спросил Ардатов перебежчика, вспоминая фразы из разговорника. Немец, опустив руки, свел каблуки вместе, прижал руки к бедрам и слегка оттопырил локти.