Комары - [4]

И слезы лились из глаз девушки обильным потоком.

«А не то, — поплакав вдоволь, опять думает Таня, — убежим мы с ним к самоедам, в Самоедию; в Париж французский тоже можно махнуть: он там в квартальные надзиратели поступит, а я буду детей французскому языку обучать, — ведь я понимаю же его немного».

И опять слезы, опять слезы.

Среди таких-то, несколько юношеских, но тем не менее прекрасных мечтаний текли нерадостные дни несчастной девушки, нарушаемые лишь короткими шлепками себя по лбу и по щекам, чем, как известно, сопровождается борьба с комарами. Вдруг в один прекрасный вечер по саду разнесся металлический голос (у г. Хана, редактора «Всемирного труда»[5], тоже металлический голос, о чем и было заявлено в газетах в свое время), — так раздался металлический голос отца Тани.

— Дочь моя, поди сюда! — вопиял Степан Филимоныч.

Таня повиновалась, вошла в комнату и увидела неизвестного старика, по всем признакам отставного солдата, но до того ветхого, что члены его от старости тряслись, как в лихорадке, а во рту не было ни единого зуба и на голове ни единого волоса, как на ладони.

— Вот он интересную историю о комарах нам хочет рассказать, — сурово вымолвил отец, — садись и прислушай.

Таня опять повиновалась.

— Так как, дедушка, дело-то было? — спросил Степан Филимоныч солдата.

— Да вот как, батюшка…

Старец откашлялся и потом начал так:

— Мне, батюшка, нонича сто третий год пошел, из ума я от времени-то выживать стал; но только это дело верное… Воевали мы с блаженной памяти графом Румянцевым-Задунайским турку[6], и сколько мы там его ни воевали, пришли мы в город Бухарешт. Вот пришли и стоим. Только и отрядили меня раз эдак-то за фуражом. Ну, разумеется, отрядили меня не одного, а вместе с другими-прочими. А лето, надо сказать, было жаркое, комариное такое: ровно псы, прости господи, жиляют тебя эти твари. Тут мы отмахивались, отмахивались от них, да с горя и перепились, что твои сапожники. И вот хмельной-от я и видел, как эти черти, комары, дотла съели лошадь, так что и костей даже не осталось, а остались одни только копыта, потому как копыта эти самые были дегтем смазаны, — а комар от дегтя, знамое дело, что твой черт от ладана…

После этих слов старец понес уже такую околесную, что даже сам Степан Филимоныч увидел, что солдат действительно от времени стал из ума выживать, почему и отпустил его с миром. Между тем повествование о съеденной комарами лошади прочно засело в голову Тани и послужило нитью, с помощью которой, как мы увидим в следующей главе, она выбралась-таки из того лабиринта, в котором находилась.

V

Что увидел Степан Филимоныч в утро двадцатого июня текущего года, в то время, когда шел с купания, и какое письмо нашел он в комнате Тани; этой же главой положен будет конец сей печальной истории

Утро двадцатого июня текущего года было поистине великолепно. На небе ни пятнышка; яркое солнце слепит очи; ветерок чуть порхает; птички щебечут упоительно. Думал, думал Степан Филимоныч, созерцая красоту природы из маленьких окон своей маленькой дачки, да и решился сходить выкупаться. «Таня еще спит, — размышлял он, — ну и пускай ее спит; а тем временем схожу-ка я, поручик в отставке, искупаться». Взял он простыню и отправился. Было бы излишне, да и неприлично, пожалуй, описывать внутренность купальни и самих купающихся, как излишне и неприлично говорить о некоторых наших литературных органах и их полемических приемах, потому мы и пройдем все это молчанием, упомянув, однако, что обряд купанья поручик в отставке исправил надлежащим образом. Вышедши из конуры, именуемой на языке парголовцев ванной, Степан Филимоныч не пошел прямо домой, но уклонился в сторону и в поле наткнулся на толпу народа, собравшуюся вокруг чего-то.

— Что тут такое? — с обычным любопытством спросил поручик, приближаясь к толпе.

— Да вот, ваше благородие, сапоги с башмаками нашли, — отвечал какой-то парень, побойчее других.

— Ну, и что же?

— Через станового подымать теперь будем, потому как тут дело, надо быть, уголовное.

— Отчего же ты думаешь, что тут уголовное дело?

— А потому, что оченно дегтем они все измазаны.

Посмотрел Степан Филимоныч на сапоги, посмотрел на башмаки, пожал плечами, да и пошел домой, размышляя о том, как человек способен на все смотреть сквозь увеличительное стекло. По приходе домой Степан Филимоныч приказал поставить самовар и велел кухарке разбудить Таню.

— Что же, будила барышню? — спросил он кухарку, когда та поставила на стол тульское чудовище, свиставшее, хрипевшее и даже плевавшее во все стороны.

— Будила, да они не откликаются, — отвечала служанка.

— А вот я сам пойду.

Подошедши к комнате Тани, поручик в отставке сильно застучал в дверь — ни ответа, ни привета.

— Полно дрыхнуть; пора вставать, — воскликнул суровый отец.

Ответа снова не последовало.

— Татьяна! тебе говорю! — взревел отец. Опять молчание.

Тут Степан Филимоныч немного приотворил дверь и с ужасом увидел, что дочери не было в комнате; даже кровать не была задернута пологом, а постель свежа и неизмята, как будто на нее никто и не ложился в эту ночь. Пораженный отец переступил порог и, приблизившись к столу, нашел на нем письмо, адресованное на его имя. Рука Тани. Боже! что такое? Поручик в отставке быстро разорвал конверт и — о ужас! — прочел следующее: