Комар живет, пока поет - [3]

– С чего ты взял? Из-за крон солнца не видно!

Упрямо молчал. Потом произнес вдруг:

– Дай мне кайло.

– Что-о?!

– Кайло! – просипел он, уже закипая.

– Где я возьму тебе кайло? Тут, между прочим, дача, а не каторга!

– Разве? – усмехнулся зловеще.

И прав оказался! Жизнь больше на каторгу стала походить. И даже кайло его реализовалось – нашел где-то на строительстве железяку, похожую на гигантский дверной крючок, стал железякой этой выдирать юные сосенки в лесу, сюда притаскивать и сажать. Для наших ученых нет преград! Только сосенки почему-то хирели, как он их ни поливал.

Видно, сила великого агронома иссякла. Вот рожь – та поддавалась ему, причем в гигантских масштабах, и даже тут под окнами взошла, а вот эти жалкие сосенки не подчиняются!.. Страдал. И ведь вспомнил и через год! Решил все-таки и тут победить! В девяносто четыре года!..

Но где я кайло его найду – после той великой стройки, что здесь была? Опять – каторга? Помню, как мы вставали с ним в полшестого утра и к конторе шли – на “наряды” – работу и технику на весь день распределять. В первый раз – когда мне было четыре года, в последний

– когда я посетил его в свои пятьдесят три, а ему было восемьдесят два, и он работал еще, ходил по полям – и даже пенсию, как выяснилось, не оформил! Такого размаха работ я, к сожалению, предоставить ему не могу… Я и себе-то не могу.

– Отец! Оставь ты эти сосенки! Не растут они у тебя.

Засопел обиженно. Но раскачиваться перестал… Подействовало? Если так, то жаль. Чем ему теперь заниматься?

Когда я через час заглянул к нему на веранду, он спал… Сам как-то на кровать перебрался… И это весь его путь.

Пришла моя пора работать! Тут – мой масштаб. Возьмемся за узлы. Нет!

Сперва сделаем вешалки – прежние, вместе с прочим, тоже унесены, ураганом истории. Но когда въезжали, я взглядом коршуна углядел подходящую проволоку на свалке за домами – вот какой мой размах! Уже знал откуда-то я, что вешалки исчезли. Все больше исчезает вещей.

Даже самых привычных, необходимых. Тьма, в которой все гаснет, вплотную уже подобралась! Бумажник, очки, членский билет Союза писателей – все, на чем зиждилась жизнь! А мы в ответ новое сделаем!

Вот она, проволочка моя серебристая! Выгнем из нее вешалку-плечики.

Закрутим, закончим крючком, повесим. На нее – развесим одежды.

Пустая пластиковая бутыль. Вещь как бы ненужная. Но не у нас! У нас мы режем ее поперек, нижнюю половину привязываем к дереву и, отвинчивая-завинчивая пробку, имеем умывальник. Другая половина бутыли образует черпало, которым, черпая из ведра, льем воду в чайник и в тот же самый умывальник! Так-так-так! – приплюснув пальцем нос, быстро думал: что же еще? Тут и отец на кровати сел, взъерошенный, спустил на пол ноги в сползших носках.

– Сумку мою дай!

– Слушаюсь!

Приволок котомку ему, с его рукописями… Вот где богатство-то!

Теперь – моя песня: суп! Беру мясо из пакета, мою, кидаю в кастрюлю.

Кипячу, снимая бурую пену.

– Нонна! Картоху!

И вот – первая очищенная картофелина стукнула в таз. И отец бодро шуршит бумагами… Музыка!

В прошлом году мы все время под небом обедали – и в этом году будем!

Вытащил с-под кровати круглую пластмассовую столешницу – солнце наше. Три ножки… А где же четвертая? Ага! От меня не скроешься.

Втыкнул ноги, выволок стол на крыльцо, поднял на вытянутых:

– Летний сезон открыт!

– Отец! Обедать спускайся!

Вспомнил, что в этом году все иначе немножко, – пошел за ним.

– Нонна! Стул ему подставляй! Не так! Под жопу ему!

Держал этот памятник фактически на весу! Стал понемногу выпускать его… Опустил! Стул заюлил всеми ножками, но устоял! А я еще думал-сумлевалси, брать ли гантель! Вот она, моя гантель, размером с батю. Думаю, окрепну. Батя, надо сказать, абсолютно спокойно держится. Будто ничего такого особенного не происходит с ним.

Правильно! Еще не хватало мне паники от него. От него скорей чего другого дождешься! И вот! Дождался.

– Да-а-а…

Думал – он любуется природой.

– …скоро тут совсем станет голо!

Опять это ударение на второе “о”! И года не прошло!

– Да-а-а… Сосенки мои кто-то обгладывает! – бросил тяжелый взгляд на нас с Нонной. Оно конечно, возможно, что мы сосенки обгладываем, борясь с цингой.

– С чего ты взял, отец, что эти сосны огромные сохнут? – перевел внимание его с сосенок на сосны – может, к ним он спокойней относится?

– Без игл… Без игл!! – завопил в ярости.

Нет, дух у него еще тот. В прошлый год этим прославился, героем народного эпоса стал!

…Какие-то деятели вдруг стали к нашим литфондовским участкам приглядываться, меряли шагами. Внимания не обращали на нас.

Интеллигенция наша тихо бурлила, металась мучительно между несколькими оскорбительными версиями. Первая – что нас продала наша мэрия, наплевав на нас и на наш Литфонд. Вторая, более оскорбительная, – что нас продал наш же родной Литфонд. Третья, самая оскорбительная, – что участки берет Москва, наплевав на нашу родную мэрию и на наш родной же Литфонд. И одна из версий, боюсь, подтвердилась бы в ближайшее же время, если бы не отец.

В общем-то, по большому счету, как принято говорить, он не принимал участия в волнениях, был глух – как буквально, так и переносно: трудно было взволновать его тем, что абсолютно не интересовало его.