Комар живет, пока поет - [2]

Взгромоздил на нее отца. Колесики встали поперек. Пришлось нагибаться, поправлять. Въехали. Глаза отца закрыты, распахнут рот.

Кадык его прыгнул: сглотнул. Нагретая солнцем большая комната.

– С чем пожаловали? – бодро встретил нас лысый доктор.

– Вот… отец.

– Да, да… И что вы хотите?

– Но он, по-моему…

Врач потрогал его шею.

– Жив! – сообщил он.

– И… что?

– Все! А что вы хотите? Сколько ему?

– Девяносто четыре.

– Прекрасно! Но что вы хотите от нас? Мы можем только восхищение свое выразить. Он у вас богатырь!

– Так не хотите… богатыря?

– Не! – весело воскликнул тот. – Вы куда, вообще, направлялись с ним?

– На дачу.

– Прекрасно!

– А больница?

– Скажите, мы раньше с вами не виделись? – вдруг произнес он.

– Да какое это имеет значение?! – вспылил я.

Доктор вздохнул: приятной беседы не получалось.

– Он что принимает у вас?

Я достал из отцовских шаровар упаковку, показал.

– М-м-м. Это, пожалуй, слишком сильно – по половинке лучше.

Веки отца дрогнули. Услышал что-то?

– Богатырь! – снова восхищенно воскликнул доктор.

Это счастье в приемном покое уже начинало меня утомлять. Уборщица, что терла пол мокрой тряпкой, внесла ясность.

– За восемьдесят лет они не берут – запрещают им. Раньше в

Зеленогорске хоть принимали, а теперь закрыли и там.

Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых – тем более!

– Вот и глазки открыли! – умилился эскулап.

Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.

– Так что давайте его в машинку вернем, – улыбнулся он виновато.

Все-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение.

Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.

– Валерий… – просипел батя.

– Что, отец?

– Едем домой.

И тут еще бузит! В приемном покое!

– На дачу, отец.

– Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, – заспешил доктор. -

Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! – как большую радость напомнил он.

– Вы гений, – на прощание сказал ему я.

Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, это лишь наши проблемы!

– Стоп.

Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок… ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!

Впрочем, не все так уж глухо в этом замшелом царстве – “будка

Ахматовой”, в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью – был ремонт.

В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась – и вдруг!

Пошел я в унынии на местное кладбище, пообщаться с друзьями, которые там. Бывало, я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но – изменились времена – теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал… Припухлость как бы навсегда обиженных губ… Неповторимый темно-оливковый цвет кожи… Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых “ахматовских сирот”. С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет – как многие геологи, сочинял стихи. “Как дела?” – “Как у всех”, – ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся – впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!

– Пожалуй, надо бы ее починить! – вздохнул Жуков.

И починил! Оказался, замечу вскользь, директором международной геологической фирмы. Прислал осенью лихих плотников – и вот! Как новенькая! Как при Ахматовой была!

Ухватил батю под мышки, вынул, поставил.

– Смотри, отец!

Но он смотреть не пожелал. А точнее – не смог. Сияющий “кумпол” его упал, губы висели… Ладно, после. Сейчас бы до кровати его доволочь!

“Взяли!” – сказал. И Кузе пришлось поучаствовать. Сейчас батю не вниз, а вверх предстоит транспортировать – хоть и невысоко: крыльцо отличное сделали, но – крутое.

Шаркая по слежавшимся иголкам, добрели до перил.

– Пыльца! – сипло отец произнес. Селекционеру везде мерещится пыльца. Но тут, увы, не его поля!

– Точно! Пыльца! – вдруг и Кузя подтвердил. И этот туда же! – С сосен летит! Гляди – ботинки зеленые!

Я глянул вниз. Да. Он прав. Они оба с батей правы! Я не прав!

– Подняли!

Отец как бы отсутствовал, но когда я его спросил, на всякий случай:

“На кровать?” – он, не открывая глаз, просипел: “Нет. За стол”.

Смело! Сгрузили за стол. Стояли, утирая пот. Узлы потом легкими сверточками показались!

Простились с Кузей. Я сел как бы передохнуть. Но тут батя, расшатывая хлипкий стул, грозно раскачиваться начал… Это значило, что он хочет встать как бы самостоятельно, а на самом деле – я должен подойти и поднять его.

Ожил!

– Что, отец?

– Хочу на сосенки мои глянуть! – слегка виновато произнес он.

Помнит… Проклятье! Сосенки эти еще в прошлом году свели всех с ума.

Когда въехали, он часто задирал голову – я думал, что он любуется вековыми красавицами соснами, а он вдруг изрек:

– Засыхает все! Начисто! Скоро здесь будет голо! (С ударением на второе “о”.)