Командировка - [4]

Однажды Паша вернулась из города бледная, с новостью: на базарной площади оккупанты вывесили объявление, в котором извещали жителей: среди участников десанта видели председателя исполкома городского Совета, депутата Верховного Совета республики, «жидобольшевистского бандита» Цыпкина, тому, кто сообщит его местонахождение, обещана награда. Сам Цыпкин и без того понимал, что в городе, где его знает каждый, ему оставаться нельзя, легко погибнешь сам, погибнут и безвинные люди.

Цыпкин настаивал: надо уходить. Пробираться в Севастополь. Или в лес, где в ста двадцати километрах от Евпатории, еще до эвакуации, они готовили базу для партизанского отряда Калашникова.[1]Павлов возражал, предлагая действовать в подполье. До леса сто двадцать километров степью, и пробираться туда не легче, чем в Севастополь.

Зимой в Евпатории дуют холодные влажные ветры. На улицах пусто. Да и людей осталось мало — кому ходить? После десанта мужчин призывного возраста хватали даже по дворам и свозили на Красную горку. Там же расстреляли всех евреев. Умирали на Красной горке десантники, не погибшие в бою. Двенадцать тысяч шестьсот. Каждый третий евпаториец — в братской могиле на городской окраине.

Опустел город. Только на базаре идет, как в средневековье, меновая торговля. Деньги потеряли всякую цену, единственной твердой валютой оставался хлеб. В городе становилось голодно. Кормила весь дом, включая подполье, старая Николаевна. Во дворе на плитке она пекла пирожки и выносила на базар. «Прибыль» съедали. Оборот состоял в том, что Николаевна опять покупала «мукички» и вновь пекла. Но добывать муку удавалось все реже. Новый мужнин костюм обменяла Паша на ведерко кукурузной муки. Ручные часы — семейная гордость Цыпкина — пошли за полмешка пшеничной и банку подсолнечного масла. Съесть это богатство женщины не решались, и, пока не придумали, что с ним делать, Паша понесла на базар шевиотовую юбку.

Первый покупатель попался пустяковый. И не покупатель вовсе, а сосед Ванька-слесарь. Большая семья Ваньки-слесаря бедовала через два дома на той же улице Русской. Бедовала и до войны по причине безалаберности и пьянства хозяина. Теперь он еле кормился, ставя заплатки на прохудившиеся кастрюли и миски. На базаре Ванька пытался обменять на что-нибудь терки, сделанные с помощью гвоздя из кусочков кровельного железа.

— Добрая мануфактура! — Он помял черными потрескавшимися пальцами край юбки и вздохнул.

— Эх, девчата, годуете хлопцев!

Перекрестенко вырвала юбку из его заскорузлых пальцев.

— Сдурел, чи шо?

— Та не бойся, никто ж не слышит. У меня тоже стоит один — Галушкин.[2]Слыхала? Та не бойся! — повторил он, глянув ей в глаза. — Если не слыхала, спытай у своих, они знают.

— У нас все свои, чужих нету! — возмутилась Паша. — Набрехал кто-то на нас или сам пьяный выдумал!

— А я и не говорю, что чужие — свои. Свести их надо вместе. Ваших своих и моего свояка. Вместе — наши будут. Вы подумайте, посоветуйтесь. Эх, девчата, где ж она, водка, теперь? — вздохнул еще раз Ванька-слесарь и ушел.

Вечером, позвав Марусю и вызволив командиров из-под полу, Перекрестенко рассказала про случай на базаре.

— Провокация, — решил Павлов. — Выманивают.

— Этот Ванька всегда так, — покачала головой Маруся. — Намелет три мешка гречаной половы, а потом разбирайся, где правда, а где брехня.

Цыпкин о чем-то думал.

— Федор Андреевич, — спросил он, — ты не помнишь, ушел Галушкин с Бузиновым?

— Не помню.

— И я не помню, чтоб уходил. Значит, остался. Это он все-таки. Уверен — он. Нужно соединяться. Галушкин — толковый мужик.

Не успели. Кто-то выследил, как дочка Ваньки-слесаря носила еду в собачью будку у дома, а собаки там давно нет.

Когда фельджандармы и полиция пришли во двор, Галушкин выскочил из вырытого под будкой убежища с пистолетом в руках. Живым он не сдался, последний патрон оставив себе…

Три семьи, жившие на усадьбе, включая двух старух и грудного ребенка, были увезены в тот же день и расстреляны. Ваньку-слесаря мучили долго. Перекрестенко и Глушко каждый день окольными путями узнавали жестокие подробности. Пока гестаповцы по каплям выдавливали жизнь из тела человека, известного всей улице не по фамилии, не по имени даже, а по прозвищу, дом номер четыре оцепенел. Павлов и Цыпкин не показывались из тайника даже ночью. Жили во тьме, каганца не зажигали. Спали по очереди.

Умер безвестный Иван,[3]не заговорив.

Еще неделю ждали: придут, не придут. А потом Цыпкин, накрывшись одеялом, стал стучать одним пальцем на машинке. На сером листе оберточной бумаги медленно ползли строчки: «Дорогие товарищи!» Это было обращение к евпаторийцам. С призывом кто чем может сопротивляться оккупантам, уклоняться от угона в Германию.

Приемника в доме не было, да и батарей нельзя было достать ни за какие деньги. Чтобы писать листовки, нужны сведения, одними призывами не обойдешься. Несколько раз Паше удавалось принести из города советские листовки, сброшенные, видимо, с самолета, и мужчины копировали их от руки. Была у Паши и машинка (имущество «Красного партизана»), закопанная во дворе; но стук ее мог быть услышан. Позже она все-таки откопала машинку. На ней-то Цыпкин при свете каганца перестукивал воззвания подпольщиков и не очень гладкие, но очень искренние стихи, неизменно подписанные «Я — Русская».