Командировка - [2]

Правда, Паша, слышавшая, что немцы смертельно боятся инфекции, успела выскочить за ворота и мелом написать на доске — «тиф». Помогла ли эта хитрость или фашисты сочли, что на этой степной приземистой выметенной ветром улице прятаться никому в голову не придет, но факт остается фактом: в соседние дворы заходили, во двор дома № 4 не зашли.

И еще целые сутки до новой темноты, как на малом острове, держалась в доме № 4 по Русской улице Советская власть: сменяли друг друга в боевом охранении краснофлотцы со звездочками на ушанках, над огнем мирно дымился борщ, а в одной из комнат за столом сидел сам председатель исполкома Евпаторийского городского Совета товарищ Цыпкин.

Он приметен — двухметрового роста, такого и в морской офицерской шинели сразу узнаешь (и, конечно, Паша Перекрестенко, работавшая перед войной в кинотеатре «Красный партизан», тут же его узнала!). Еще три месяца назад по его указанию на набережной города, как всегда, сажали цветы. Сейчас он вернулся, и знакомая набережная встречала его минометным огнем.

Ни Цыпкин, ни десантники, ни обе женщины не знали еще, что изо всех, кто следующей ночью уйдет из этого дома, до своих доберутся только четверо.

Но ушли не все. Двое остались.

Цыпкин и бывший секретарь Акмечетского райкома партии Павлов попросили хозяек, Марию Глушко и Пашу Перекрестенко, разрешить им остаться до прихода второго десанта, на несколько дней. Им и другим членам оргбюро Крымского обкома ВКП(б) было поручено после того, как десант овладеет городом, обеспечить нормальную работу советского и партийного аппарата.

Первые пять дней лежали на чердачке над коридором, ведущим в комнату Марии Глушко. Женщины подали им туда немного сухарей, четыре бутылки с водой и забили отверстие. Это, собственно, был не чердак, а узкое пространство между потолком и острым скатом крыши; настоящий чердак был над ними, и фельджандармы в первую же ночь после ухода десантников, обшаривая дворы и помещения вдоль всей улицы, поднялись и туда. Спустившись, один из солдат оттолкнул помертвевшую Марию, заглянул за занавеску в кладовку, над которой, затаив дыхание, лежали Цыпкин и Павлов. За несколько часов до облавы женщины, как могли, замаскировали люк в потолке, набили снизу гвоздей и навешали кошелки, связки лука, пучки сухого емшана и даже наскоро побелили отверстие. Штукатурка еще не просохла, и это было чудо, что немец ничего не заметил…

Они лежали так тесно, что, кажется, видели сны друг друга, но снился им, повторяясь, один и тот же сон: их снова семьсот, они стоят на палубах судов, а впереди за черной дымящейся водой, за туманом, на свежевыпавшем снегу все четче проступают очертания города, который им предстоит взять. И наяву они еще жили недавним боем. Его картины были несомненно ярче, отчетливее, мучительнее их сумеречного чердачного бездействия.

Среди семисот десантников, одетых в одинаковые черные бушлаты или шинели, были люди молодые и постарше, моряки-сверхсрочники и вчерашние штатские. Большинство из них до войны не успели побывать на курортах, многие не видели моря и не были в Евпатории, которую Цыпкин мог, кажется, всю насквозь пройти с завязанными глазами.

Теперь Евпатория была лишена красок, как черно-белый чертеж, по которому каждый из семисот старался прочесть свое будущее: не дальнее, о нем никто не позволял себе думать, а самое близкое, когда придется покинуть шаткую палубу, такую прочную и надежную в сравнении с сушей, лежащей за смутной чертой прибоя. И будто не они подплывали, а сам город надвигался на них, охватывая полукольцом бухты, вовлекая в себя людей и корабли, и, по мере того, как рос на глазах берег с его темными зданиями и причалами, отступали, стирались из памяти людей частности судеб и биографий, и, как всегда перед броском или атакой, росло ощущение родства, общности судьбы перед лицом того, что им предстоит сделать. Не берег — рубеж, не город — плацдарм лежал перед ними, и люди теснее сдвигали плечи. В том, что они возьмут город, у старшего политрука Цыпкина нет никаких сомнений: накануне успешно высадились в Феодосии 44-я, в Керчи — 51-я армия, освобождены Керчь, Феодосия, Камыш-Бурун!

Высаживались под огнем, на шлюпках, по балкам взорванных причалов, прямо по воде, по мокрому перемешанному со снегом песку знаменитых детских пляжей, через простреливаемое пространство набережной, туда, в улицы и переулки старого города, в глубь Евпатории катился бой, добавляя к серым краскам рассвета еще две — черные бушлаты убитых и кровь на снегу.

В первые же часы захватили маяк, радиостанцию, здание гестапо. К одиннадцати часам был освобожден почти весь центр города. Долго выбивали фашистов из гостиницы «Крым», самого крупного здания в довоенной Евпатории. Но вот над его крышей взвился красный флаг, в одной из комнат старший политрук Цыпкин снял шинель, вынул из офицерской сумки круглую горсоветскую печать и приступил к своим обязанностям председателя Евпаторийского горисполкома.

Теперь, лежа на чердаке в доме на Русской, он уже не памятью, не чувствами, а всем напряжением ума старался отыскать связь между той счастливой победной минутой и гибелью десанта, когда, собрав у стен гостиницы горстку оставшихся в живых, командир батальона Бузинов приказал пробиваться окраинными улицами в степь.