Командировка - [11]

У судов в зависимости от их поведения были прозвища. Танкеры, имеющие на продолговатой палубе пять наливных баков, назывались «щепками с пятью кастрюлями»: «Смотрите, смотрите, как кастрюли ходят взад-вперед, как на плите!» Сопровождающие буксиры звались «музыкантами». Два из них действительно носили имена Мясковского и Скрябина, но третий-то был «Адмирал Макаров». Особенно многих прозвищ и самых ехидных удостоился наш теплоход. И «шарабан», и «этажерка», и «плетеная корзина», и «шифоньер», и «трельяж». Эти, так сказать, относились к конструкции, а были такие, что высмеивали скрипучие свойства наших салонов, например, «музыкальная шкатулка», «бандура». За всем этим скрывалась и шутливая досада, и вполне серьезное беспокойство за сохранность самого дорогого судна каравана, которое из-за его ничтожно мелкой осадки и высоких надстроек было в конечном счете больше других подвержено качке.

Во всяком случае сейчас «Мария Ульянова» представляла собой невеселое зрелище, и с флагмана поступил приказ — всем поворачивать обратно в бухту Варнека. «Трусы мы, верно?» — через плечо спросил капитан Сморыго. Поднявшийся в рубку стармех Валентин Воронков показал на разворачивающиеся суда, заметил:

— Сейчас построятся по ордеру номер пять.

— Как это?

— А так. Побегут во все лопатки, кому как двигатель позволит. Кросс. Соревнование, кто раньше вскочит в пролив.

Так оно примерно и выглядело, наше отступление.

Из-за качки писать невозможно. Раскрываю взятую в библиотеке и безнадежно просроченную книгу Нансена и на двести одиннадцатой странице неожиданно читаю следующее: «Эта спокойная размеренная жизнь действует благотворно, и я не могу припомнить себя когда-либо столь здоровым физически и уравновешенным духовно, как сейчас. Я готов порекомендовать полярные страны, как отличный санаторий для слабонервных и надломленных — говорю вполне серьезно… Нам, когда вернемся домой, писать будет не о чем». Уж если Нансену не о чем.

История Арктики, настоянная на пустынных ветрах, обступает нас со всех сторон, теряется ощущение времени, прочитанное удивительным образом смыкается с увиденным. И Нансена я читаю здесь совсем не так, как читала бы на берегу.

Вот кто был фантастически удачлив, и вполне заслуженно, словно человек в его лице еще до рождения заключил с судьбой договор, и оба на этот раз рассчитывались честно. Он дружил с эскимосами и ненцами, хоть и не раз ловил на себе их укоризненные взгляды: «Какой же это большой начальник? Работает, как простой матрос, а с виду хуже бродяги». Спутники его боготворили. Он был счастлив в браке, и его лучшая книга посвящена «Ей, которая дала имя кораблю и имела мужество ожидать». У супругов Нансен было пятеро детей, три мальчика и две девочки. Это был без сомнения очень счастливый человек; его судьба — праздник в истории человечества; мы должны чаще вспоминать о Нансене, при одном его имени у людей должно повышаться настроение.

Между прочим, на шестидесятом году жизни он сделал еще одно открытие, открыв для себя нашу страну, и с этого момента без колебаний употребил всю свою громадную популярность, все свое влияние на то, чтобы помочь молодой республике. Он организует помощь голодающим Поволжья; полученную в 1922 году Нобелевскую премию мира он отдает на нужды социалистического хозяйства. (И по сей день существует совхоз имени Нансена.) Он сам разработал план невиданных «карских» экспедиций — за хлебом, к устьям сибирских рек, Северным морским путем. И не просто консультировал проводку, но и послал своего друга Отто Свердрупа руководить ею. Кстати, в своей книге «Через Сибирь (в страну будущего)» Нансен обосновал возможность и безопасность грузовых рейсов через полярные моря к устьям сибирских рек и в некотором смысле теоретически предвосхитил предприятия, подобные нашей экспедиции, проводящей на Обь, Енисей и Лену речные суда.

Удостоенный высших наград века, он гордился грамотой молодого советского правительства, подписанной Калининым; он считал себя польщенным знакомством с советскими дипломатами Чичериным и Красиным; он, кого на языке прошлого века называли избранником фортуны, гордился своим избранием в почетные члены Моссовета. Так возможно ли не думать о нем, проходя его маршрутом? Мы обогнем остров Свердрупа и проследуем проливом Фрама, и каждое из этих названий отзовется в нас благодарностью и уверенностью, словно витает над советским полярным путем радостный и непреклонный дух Нансена…

На другой день Карское море опять встретило нас штормом, и опять из рубки, как из ложи, мы наблюдали, как в партере беснуется великолепное в гневе жутковато-красивое море, и ждали «сигнала Р», приказа к отступлению. Но то ли прогноз вселял надежду, то ли надоело ждать у Карского моря погоды, то ли Наянов боялся надвигающейся навстречу зимы, а вернее, нынешние волны были все-таки терпимее тогдашней зловредной зыби, но приказ поворачивать так и не поступил. Караван молча и неуклонно шел к востоку, туда, где был откинут для нас мглистый облачный занавес, а за ним лимонной долькой сиял чистый обетованный край неба.

А пока «Марии Ульяновой» доставалось. Она «гуляла» сама по себе, в стороне от общего строя, ходила галсами, стараясь увернуться от бортовой волны. Иногда это ей не удавалось, слышались тяжелые, точно били кувалдой, удары о привальный брус, мелкой дрожью отдавались по всему корпусу, и, когда дрожь стихала, в коридорах еще долго слышались тонкое дребезжание стекла и стоны дерева. Теперь мы смотрели уже не на море, а на овальный нос нашего судна, на то, как оно наподобие циркового тюленя, ловящего мячик, берет этим носом волну. Так еще ходит парусник, стараясь поспеть за ветром.