Командир - [13]

Да, сегодня усталые. От жизни иногда устаешь. Но не следует путать усталость с мудростью. Пережить и устать — не значит понять. Можно устать и выдохнуться еще на дальних подступах к истине. Например, как в сетях, запутаться в сложностях.

А сложность явления, подумал он, бывает от неумения видеть его основу, которая обычно проста и закономерна — и в человеке, и в обществе. Простое — самое трудное; и чем раньше найдешь его, тем лучше — и для тебя, и, как говорится, для общества.

Он расстегнул воротник, открыл кран с холодной водой и умыл лицо. А когда поднял голову и взглянул в зеркало, то увидел, что за ним, за его спиной, в отсек входит Сорокин.

Признаться, Егоров этого ожидал. Обернувшись, он близко увидел пухловатое лицо с бесцветными волосами и некогда голубые глаза. Сорокин был бледен. Сквозь рыхлость щек проступали острые скулы, в глазах тлел огонек.

— Закурим? — он достал сигареты.

— Нет, я бросил. — Егоров отвернулся и стал расчесывать волосы. — А ты куришь? — Он опять видел Сорокина в зеркале. — У тебя же сердце болит. Так болит, что ты не мог дальше лететь. Или соврал? Хотел от меня удрать?

— Ну, соврал. — Сорокин в зеркале усмехнулся: уже не хитрил, а сам шел на прямой разговор. — Ну, хотел удрать. Пусть будет так. А к чему старое ворошить? Зачем? — И по той убежденности, с которой он это сказал, видно было, что ради этих слов он и явился. — Для тебя-то что изменится?

— Почти ничего. Для меня ты был и останешься тем, что ты есть. Но вот другие, Сорокин, не ведают до сих пор, что ты есть. Правда, я не знаю, как ты жил все эти годы. Думаю, однако, избытком совести ты не страдал. Ошибаюсь? Тогда почему ты и сегодня хотел сбежать?

— О сыне беспокоился! Ведь от тебя можно всего ожидать.

— Врешь, я всегда держал слово. И не прячься за моего сына!

— Он мой сын! Я его вырастил!

— Да, и лепишь из него свою копию! Но у него есть мать, не забудь! Не та наивная девочка, которую мы с тобой по субботам встречали на станции. Ты помнишь, Сорокин?

Бывший сержант смолчал.

— И рано или поздно она будет судить тебя! И — меня! Да, — крикнул Егоров, — нас обоих! Я тоже виновен. Я молчал и тем покрывал тебя. Годы прошли, а что изменилось? Сын вырос, и все стало куда сложней. — С трудом он передохнул. — И не знаю, простит ли она...

— Ну, — сказал Сорокин, — я-то и не надеюсь.

— Допустим, у тебя есть один шанс. Как судья, она оценит твое покаяние.

Сорокин усмехнулся:

— Покаяние?

Глубоко вздохнув, он облизнул сероватые губы, расстегнул воротник. Он сидел на диване около зеркала. Рядом лежали его сигареты и блестевшая никелем зажигалка.

Егоров молча взял одну сигарету, размял в пальцах, прикурил от зажигалки и жадно глотнул горький дым табака, будто и не бросал курить.

— Только ты, Сорокин, кайся скорей. Как бы тебе не опоздать.

— А тебе как бы об этом не пожалеть!

— Хуже того, что было, не будет. Вот так, Сорокин. — Разговор этот мог стать бесконечным, а время бежало. — Ну, мне пора, — сказал он, взял из пачки еще одну сигарету и сунул в карман.

Обратно Егоров снова прошел через салон. Сын по-прежнему спал, но мать не читала. Ее ночник был погашен, и толстая книга, которую она давно собиралась прочесть, была закрыта и лежала у нее на коленях. Долгожданный покой для нее оказался недолгим. Кресло рядом с ней — кресло ее мужа — было пусто; она знала, где он и почему так долго его нет. Ей легко было догадаться, о ком говорили отец и отчим Алеши. Она не знала только, чем кончился их разговор. Когда Егоров шел мимо, она смотрела на него настороженно.

А он вошел в кабину и захлопнул дверь. Щелкнул замок.

В кабине все было обычно. Иннокентий допивал свой кофе и был особенно сосредоточен, — как и полагается второму пилоту, если рядом нет командира.

Егоров сел в кресло. И только тогда заметил, что в руке у него дымится сигарета. Украдкой он сунул окурок в пепельницу. Конечно, Иннокентий видел, но промолчал. Наверное, по мнению Иннокентия, сегодня он вел себя как нервная девица.

Он вдруг разозлился. Да, он встретил сына, да, волновался, все понятно, и кому-то другому он простил бы минутную слабость. Но не себе. Что бы ни было, в воздухе он — командир. И теперь ему хотелось скорее войти в работу.

А работы, слава богу, человеку хватает в небесах. Едва он сел, как радист протянул листок с прогнозом погоды на трассе, а штурман доложил — подходим к контрольному пункту. Он и сам это видел. Было безоблачно, в лунном свете ярко блестели барабннские озера. Прямо по курсу светлая нить реки прорезала огни Омска. На краю города тусклой свечкой горел газовый факел.

Бегло читая эту живую карту, он взглянул на часы. Омск проходили вовремя. Он нажал кнопку рации. Как всегда, сообщил диспетчеру свою скорость и высоту, курс и остаток топлива; как всегда, получил разрешение следовать дальше.

Выключив рацию, он на секунду закрыл глаза. Он знал, что там, на земле, магнитная лента запомнила каждое его слово и даже шорох его дыхания, что эту бесстрастную память будут хранить положенный срок, потом сотрут и магнитными письменами запишут новые шорохи и слова.

А память человеческую, думал он, не сотрешь и не запишешь заново. То, что было, не вырвешь из памяти, как страницу из книги, как кусок мрамора из мозаики. То, что было с тобой вчера, всегда с тобой и сегодня — в твоей памяти.