Командир и штурман - [143]

Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.

— Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.

— Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.

— Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал будет такого же мнения. Но, знаете ли, не вполне этично откладывать этот вопрос до суда. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?

— Так точно, сэр. Жду обмена.

— Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что же, прощайте, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.

Теоретически Джек Обри, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.

Офицеры «Ганнибала» и «Софи» были освобождены под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они были всего лишь узниками, находящимися в более благоприятных условиях.

В последующие дни Джек Обри чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Далзилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество других, которым вовсе не следовало слезать с постели, работали не покладая рук, ремонтируя свои суда. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, донимали одиночество, сомнения, упреки и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Гэзетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь в двух скудных заметках в газетах и абзаце в «Журнале для джентльменов» скороговоркой упоминалось о неком внезапном нападении, только и всего. В номерах «Гэзетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе. Можно было с уверенностью сказать, что известие о захвате «Софи» достигло Лондона приблизительно в одно и то же время, что и донесение о взятии ею «Какафуэго». Если не раньше, поскольку добрые новости (если предположить, что сообщение о них находилось в мешке, который он сам утопил на глубине девяноста сажен возле мыса Ройг) могли попасть в Лондон лишь с донесением лорда Кейта, находившегося в это время далеко, на другом конце Средиземного моря, среди турок. Поэтому речь о повышении может пойти лишь после трибунала, поскольку никогда не бывало так, чтобы пленников производили в очередной чин. А что, если суд окончится неудачно? Совесть его не вполне чиста. Если Харт это имел в виду, то ему чертовски повезло, поскольку он, Джек, был зеленым новичком, отъявленным болваном. Неужели бывают такие зловредные люди? Откуда столько ума в таком ничтожном рогоносце? Джеку хотелось высказать все это Стивену, поскольку Стивен — это голова. Сам же Джек, пожалуй, впервые в жизни был отнюдь не уверен в своем знании жизни, в своем природном уме и проницательности. Адмирал не поздравил его — неужели это означает, что официальная точка зрения на его победу была?.. Но Стивен не давал никакого честного слова, которое помешало бы ему покинуть военно-морской госпиталь: на эскадре свыше двухсот раненых, а он почти все время торчит в его стенах.

— Побольше ходите пешком, — советовал он Джеку. — Ради бога, поднимайтесь на большую высоту, пересекайте Гибралтар из одного конца в другой, повторяйте это вновь и вновь на голодный желудок. Вы страдаете тучностью: когда вы идете, то ваше сало дрожит. Вы, должно быть, весите целых сто, а то и сто десять килограммов.

«К тому же я еще и потею, как жеребящаяся кобыла», — размышлял Джек Обри, сев в тени большого валуна, и, расстегнув пояс, принялся обтираться. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, он вполголоса запел балладу о битве на Ниле:

На якорь рядом встали мы, врага мы стали бить,

Их мачты, весь рангоут мы начали крушить.

«Леандр» отважный подоспел,

И «Франклин» тотчас загремел.

Им всыпали мы перцу и дали прикурить —

Француз пощады запросил и с мачты флаг спустил!

Мелодия баллады захватывала, но Джек досадовал на то, что никак не мог подобрать рифму к слову «пятидесятипушечник». Тогда он принялся напевать другую любимую моряками песню:

Тогда случился страшный бой,