Колючий мед - [58]
Вероника ушла, в темноте гардеробной упала на колени и стала молиться Богу, даже не зная, верит ли в него: «Господи. Позаботься об отцовской душе. Прости меня!»
Она не понимала сама, за что именно просит прощения. Возможно, за то, что была глуха к отцовскому несчастью, держалась от него на расстоянии. И немного за то, что подозревала: в тот момент ей следовало бы испытывать больше горестных чувств. Тогда Вероника еще не ведала, что горе принимает разные формы. Оно может стать похожим на мину замедленного действия, а может подолгу оставаться синяком на душе, который легко спутать с тоской по тому, чего, вероятно, ты всегда был лишен.
Иногда во сне ей казалось, что отец еще жив и лежит всеми забытый, с укоризной в глазах, в комнате с серыми обоями и окнами, занавешенными светонепроницаемыми шторами, оставшимися со времен войны.
– Где ты была? – спрашивал он во сне. Вид у него был жалкий, и сам он, казалось, занимал меньше места, чем при жизни. – Это ты, Вероника? Помоги мне!
Нет, уж лучше стараться о нем не думать. Лучше работать и жить сегодняшним днем. Гораздо надежнее не придавать ничему слишком большое значение, держаться от всего на расстоянии вытянутой руки. Тогда, по крайней мере, будет ясность.
Хорошо, что она не постучалась вчера в номер к Бу. Что бы тогда случилось? Может, он схватил бы ее за руку и затащил к себе? Смогла бы она в таком случае отказаться? Она не знала, потому что не доверяла себе. А сейчас он, значит, купается с Франси.
Из сада доносился смех и звон чашек. Наверное, время близится к трем. Сквозь шторы пробиваются солнечные лучи. Она вновь вспомнила руки Бу. Загорелые пальцы и следы глины в ногтевых лунках. Каково было бы прильнуть к его груди и ощутить эти пальцы в своих волосах? На своих губах?
Спускаясь вниз по лестнице, она все еще чувствовала, как горят щеки.
– Вот ты где, оказывается. А я как раз подумала, где ты пропадаешь. Весь день тебя не видно.
Мать Вероники подняла глаза от письменного стола, стоявшего в углу за стойкой администратора.
– Что-то долго ты сегодня убирала. Это танцульки так тебя утомили? Поступила жалоба, что после полуночи кто-то бегал по коридору. Ты что-нибудь об этом знаешь? – Мать сузила глаза.
– Нет, – ответила Вероника, покачав головой.
– Странно. Кроме госпожи Сёдергрен у нас нет больше сов среди постояльцев, а она пожаловалась.
Мать что-то отметила шариковой ручкой в кассовой книге. Отчетность состояла из непонятных столбцов, в основном суммировавших расходы, и засаленных чеков, которые нужно было сортировать и раскладывать по категориям.
– Да-да, конечно, это тот долговязый. Художник. Ты на втором этаже все номера убрала?
Вероника кивнула в ответ.
– Мне повезло с тобой. – Мать вздохнула. – От Франси проку мало, она нас только объедает. Укус пчелы уже прошел, так сегодня она выдумала, что простудилась. Спустилась сюда и попросила порошок аспирина, теперь эту тему будет разыгрывать.
Мать неодобрительно покачала головой.
– Из-за жары прокисло пять литров молока, а в четыре новый заезд. Да еще эти пчелы. Сэльве здесь внизу все обыскал, но наверх, на чердак, никто еще не поднимался. Сигне говорит, она попросила Франси, но ты знаешь, чего стоят ее обещания. Ты не могла бы взглянуть? Мне никогда эта лестница не нравилась, она слишком крутая. Может быть, студента возьмешь в помощники? Чем-то же он должен нам подсобить.
Мать усмехнулась.
– Когда он сидит, похож на мешок орехов. Слишком вялый. Мышцы же атрофируются! Ему бы с госпожой Дункер поговорить, это ее конек.
– Я постараюсь его разыскать.
– Да, давай. – Опустив глаза, мать вернулась к кассовой книге и сморщила нос, будто от цифр плохо пахло.
– Согнулись – вытянулись, согнулись – вытянулись.
Вся вспотевшая, госпожа Дункер в своем красном купальном халате делала зарядку – наклонялась веред, на выдохе упираясь руками в поясницу. Пояс развязался и упал в песок. Под халатом виднелся толстый купальник со слегка деформированными чашечками, который она всегда носила на пляже. Перед ней стояли и послушно повторяли упражнения девочки – два тощих восклицательных знака с волосами соломенного цвета и покрытыми веснушками плечами. «Раз и два, и раз и два», – продолжала Дункер громким голосом, вытирая пот со лба и подняв руку в знак приветствия. Лицо ее покраснело, как помидор. Закончив упражнение, она с трудом уселась на песчаную дюну, пытаясь остановить приступ кашля.
Захватив купальник, Вероника пошла на взморье, к их с Франси любимой пещерке. Заросли тростника и дюны с сиреневым цветущим чертополохом защищали пещерку от чужих взглядов так, что там можно было переодеться, почти не прячась. Как она и подозревала, Бу уже лежал там и загорал. Рядом с ним валялась купальная шапочка Франси в полоску, как зебра. В море недалеко от берега Вероника могла различить, как в воде мелькали платиновые волосы сестры. От ревности заныло в груди, и она застыла на месте, не зная, что делать. Бу убрал с лица шляпу.
– Привет! Вот ты где. Я искал тебя перед тем, как мы сюда ушли, но не смог найти. – Он приподнялся на локтях.
