Колымский призрак - [31]

— А когда работу заканчиваете?

— Когда стемнеет и ничего не видно, — ответил Аслан.

— Выходные бывают?

— Один в месяц. Да и тот на баню уходит.

Начальник посмотрел на бобкаря. Тот молча кивнул

и нахмурил брови.

Борис Павлович ничего не сказал. Лишь глянул на чемоданы, сиротливо жавшиеся к стене, попросил коротко:

— Забросьте в кузов, ребята. А в зоне сдайте начальнику охраны…

Бобкарь ухватил чемоданы поувесистее, вышел из квартиры.

Следом — Аслан, не решившийся подать руку, воспользовавшись ситуацией. Он поблагодарил за все сдержанным кивком, заодно и попрощался с человеком.

Кто знает, как сложатся их взаимоотношения завтра. Но далеко заходить в них не стоит никому. Это Аслан понимал хорошо. Знал, что обычное приветствие кивком в зоне может навлечь подозрение в стукачестве. Такой славы не приведи Бог никому.

Аслан вернулся в зону под вечер. Сдал чемоданы. И, отогнав машину в гараж, улегся спать.

Сегодня он был на воле. Совсем свободным. Без конвоя и охраны. И все ж… Вернулся. Сам. Гнал машину без передышки. Ведь мог заскочить в гастроном. Купить склянку. Раздавить ее, заев чем-нибудь дежурным. Ну что такое бутылка водки для Аслана? Капля воды в песок. А все ж не рискнул. Хотя не без денег. В кармане полусотенная. И ни один продавец не отказал бы. И ни один охранник не пронюхал бы. Но почему не купил? Не воспользовался случаем, подаренным судьбой? Ведь он может не повториться до самого освобождения.

Аслан устал от этого рейса куда как сильнее, чем после целого дня работы на трассе. Там человек осознавал свое положение. Здесь — совсем другое… Перебороть самого себя всегда нелегко. Трудно не поддаться соблазну и оказаться в собственных глазах наивным простаком.

Аслан ругал себя и тут же успокаивал. А вскоре заснул тяжелым сном.

Проснулся он от крика. В бараке вернувшиеся с работы работяги всем скопом навалились на суку. Тот всех удивлять начал в последние дни. А все началось после того, как к нему на свиданье приехала жена.

Пробыл он с нею три дня. И с тех пор на каждом шагу мерещился ему ее голос. Внезапно он выскакивал из строя и бежал к проволоке с криком:

— Я здесь! Я сейчас!..

То слышались ему голоса детей. Нет, не отдаленно. Въявь. Он оглядывался, вздрагивал. Просыпался среди ночи, выходил из барака в нательном белье, отвечал охране, что ищет жену, что она здесь и зовет его, пусть они выпустят ее к нему. Не прячут. Он все разно найдет ее.

Митьку загоняли в барак, кидали на пары. И приговаривали:

— Такой заморыш, а туда же, бабу ему подайте! Может, тебе еще коньяку с сигарой для полного комфорта! Лежи и не рыпайся! Не то кинем в шизо, там про баб не вспомнишь!

Но сука словно оглох.

— Смотри, Митянька пришел меня навестить. Ох ты, мой карапуз! Ну иди к деду, иди! Давай лапушки, — слезал он с нар и, нагнувшись, шел по проходу, словно и впрямь к ребенку тянул дрожащие, исскучавшиеся руки: — Куда же ты удираешь? Хочешь поиграть со мной? Да я ведь не умею. Куда прячешься? Я найду тебя! — трусил сука по проходу, кружил возле шконок, лез под нары, снова бежал за внуком и, воткнувшись в бак с водой, опрокинул его на Полторабатька. Тот спросонок вскочил. Вода ручьем с него на пол льется. Глаза злобой налились. А сука носится вокруг него, приговаривая: — Сейчас поймаю. Не убежишь.

Полторабатька схватил суку за шиворот, поднял с пола высоко над нарами.

— Что за мандавошка тут ползает? — грохнул на весь барак. И потащил суку за дверь остыть от игры, образумиться.

Утром сука вроде приходил в себя. Но иногда и на трассе останавливал машину, часами разговаривал с женой.

А сегодня понес несусветное. Его едва скрутили. Отправили в санчасть.

Кризис изоляции пережил каждый, побывавший в заключении. Все мужчины прошли через это суровое испытание одиночеством, самобичеванием, безысходностью.

Одни прошли через него незаметно для себя, провалявшись во время следствия неделю-другую лицом в подушку.

Плакали. Такое — не внове. Мужчина не камень, когда он наедине с самим собой. Никто не осудит. Никто не осмеет, никто не увидит.

А через неделю высыхали слезы. Уговорив, убедив себя, переломив слабость, переставали переживать. Смирившись с судьбой, понимали: случившегося не вернуть.

У других этот кризис начинался в зоне. До нее — не верилось. И только здесь — в безвыходности, замыкались в себе иные на месяцы.

Все, чем жила зона, шло мимо их внимания. У них не было здесь друзей. Они никого не видели. Не было ничего, кроме горя. Такие зачастую не доживали до свободы.

Кризис… Он не миновал никого. Он кричал ночами с нар и шконок, зовя жен и детей, он плакал в темноте спящими глазами, целовал обветренными губами холод барачной ночи. Он бранился грязно, зло. Он смеялся и пел, шептал и кричал, он умирал и рождался в каждом бараке по многу раз.

Кризис — это испытание судьбы, это — раскаленные и натянутые в струну нервы, это колымский снег на висках, ранние морщины на лбу. Это — заледеневшие сердца на годы, на часть жизни. А много ль ее отпущено? Быть может, оборвется на Колыме? Такое здесь тоже не внове.

Аслан подошел к суке. Он лежал на цементном полу блаженно улыбаясь:

— Осилил, внучонок! Какой силач!