Колымский котлован. Из записок гидростроителя - [49]

Но однажды проснешься, выглянешь из палатки, как будто ничего этого и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев — все оборвет ветром, и опять лежит снег белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.

А сейчас сидим мы, с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках, и ждем гусей.

За озером, на сушине, сидит какая-то птица — то ли глухарь, то ли ворон, отсвечивает на солнце будто зажженный фонарь.

Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь — шагов семьсот будет.

— Были бы, — говорю, — снайперки, можно было бы снять.

— Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.

Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, — кобчик, громила птичьих стай.

— Во дает! В-вжить! — резанул рукой Андрей. — Гляди, дед!

Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом «веревка», казалось, черкнула кромку леса. Еще минута — и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги.

Это стая уходила. У меня вспотели ладони.

— Заметили.

— Не надо было вертеться, дед, — вздыхает пацан.

Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан, Покопался, достаю — на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточку — как почка вербы. Интересное растение — весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.

Однажды мы поймали молодого гуся, подранка. Чего только ему не предлагали — и крупу, и хлеб, даже макароны не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.

Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте — это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал — снег. Бывало, смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, в обдаст запахом чуть прелого сена.

А вообще в тундре цветы без запаха — яркие, сочные, но почти не пахнут.

Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синих и крупных. Выхожу однажды утром; солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь, я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток — впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли — фир, ф-фыр — застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе… Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие — просто не верится, нагнусь — не пахнут, как неживые. Обидно.

Андрей дергает меня за штанину.

— Уснул? Смотри.

На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит — ке-ке-ке. Мы не шевелимся.

Вдруг — кя-кре-ке-ке-ке! — как заорет, даже напугал — куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил — тоже удивился — откуда, мол, такие взялись?

А пичуга свое: ке-ке-ке! — хохочет.

И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы, добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее — куда там солнцу! — подъедает снег.

Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде, как глиссеры. Не могут с ходу взлетать, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут — прямо душу выворачивают.

— Орет, как корова, — говорит Андрей.

— А ты видел корову? — спрашиваю.

— Нет. Но она же орет.

— А может, как олень?

— Не-е. Олень не орет, олень — не корова. Это ревушка-коровушка.

— Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.

— Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.

— Свадьба у них.

— Пойдем посмотрим?

Подбираемся по-пластунски к самой воде.

Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом — только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.

— Давай вспугнем, — шепчет Андрей.

Вскакивает, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.

— Вылупились, вон они! — кричит Андрей.

Как ни в чем не бывало плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.

— Ну и гагары-сигары!

— А куропач тогда — трубач, — рифмует Андрей.

— Пичуга — мальчуга, мышка — парнишка — мальчишка.

— Давай, дед, оставим парнишкой.

— Кулик — жулик, — говорю я.

— Не бывает. Кулик — циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бугра циркуль.

— Похоже, но нескладно.

— Кулик — циркулик, зато правда.

— Утка — машутка.

— Утак — мастак, не просто так…

— Крякуха — порхуха…

— Порхуха — стряпуха…

— Давай обед стряпать?

— Вот это дело сказал!

Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.

Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг — короткохвостая мышь тундровая — нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.

И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок — осечка.