Колымский котлован. Из записок гидростроителя - [48]

Профилей нечетное количество — так принято у охотников, будто для спарки особь имеется. Одного гуся в стороне определяю. С поднятой головой — это вожак. Маскирую, присыпаю сторожки снегом. Чуткая птица гусь и глазастая тоже. Покончив с манками (профилями), возвращаюсь в скрадок. Вырезаю ножом в стенке отверстие.

— Посмотри, Андрюха, — показываю. Андрей припадает к окошечку.

— Прилетели?! Вот здорово!

Поднимаюсь.

— Тише, спугнешь!

Андрей пристально рассматривает, начинает тереть кулаками глаза и, уткнувшись в колени, мотает головой.

— Это снежное сияние насыпало в глаза песку. С ума сошло солнце.

— Верно, сошло.

— Гуси тоже ослепли, не могут лететь, да, дед? — сквозь слезы спрашивает пацан.

— Это не гуси, приманка.

Я подкидываю кверху шапку.

— Видишь, не улетают?

— Как живые, — разочарованно говорит Андрей. — Ну, в точности. Дядя Слава так не умеет, ты фокусник, дед. А зачем заманивать?

— Стрелять будем.

Андрей задумывается, потом, вздохнув, говорит:

— Нехорошо обманывать, по-честному надо, и Талип так бы сказал.

— Не обманывать, а заманивать.

Объясняю. Полчаса рассказываю. Андрей слушает, потом говорит;

— Не все равно?

Вот и возьми его…

— Да ты совсем сморился, как вареный рак. Пошли обед стряпать.

Слово «стряпать» Андрея смешит.

Поднимаемся и бредем. Наст размяк, даже щенка не держит. Снег с водой, как каша с маслом, только сверкает еще сильнее — электросваркой. И на косогоре бурые пятна багульника оживают прямо на глазах.

Андрей совсем идти не может. Уткнув в шапку лицо, садится на пригорке. Я тоже едва терплю.

— Иди сам — я до ночи буду так…

— Эх, Андрюха-горюха, разве в беде друзей покидают? — Сажусь рядом.

— Нет, дед, я же тебя не бросаю, посижу немного.

— Давай завяжем глаза, возьмемся за руки и пойдем, как дед Антон и Андрейка.

Моя выдумка Андрею нравится. Отрываю от подола нижней рубашки две ленты, как на фронте делали. Только не раны, а глаза завязываем. Собак пускаем вперед, никуда не денутся. Ветка несколько раз пыталась сойти со следа, только уши торчат из снега, но больше не прыгает, живот бережет.

Мы тоже по следу. Андрей держится сзади за телогрейку. Падаем. Смеемся сквозь слезы, бредем дальше.

Я пробиваю колею в одну строчку, как бульдозер. Пока добрались, пять раз отдыхали. Укладываю Андрея в постель. Вытряхиваю из чайника заварку. Заворачиваю ее в тряпку и прикладываю к глазам Андрея. Это уже испытанное средство, пробую на себе. Легчает.

Но без очков все равно из хижины не выглянешь. Лежу, маюсь. Ругаю себя. Факт есть факт. Что и придумать, не знаю. Вспомнил. Перцовую достаю, выливаю остатки в кружку. Смотрю через бутылку, жаль, что стекло не цветное. Все равно. Обухом ножа тихонько колочу, чтобы бутылка не разлетелась вдребезги. В самый раз раскололась, выйдет. Заточил острые кромки осколков. Выстрогал деревянную оправу из двух половинок и зажимаю стекляшки — получаются щитки, вроде как у сталеваров.

Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.

Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибаю концы вопросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.

Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.

Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри, сколько хочешь.

— Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.

Укладываемся спать.

Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы — не встречают. Поводок на месте, а суки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.

Пробежал метров триста — куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.

По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.

Смотрю — мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.

Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник — в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже — шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь он не щенок — молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.

А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце лад марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.