Колымский котлован. Из записок гидростроителя - [45]

Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу хоть в глаза коли — темно.

— Попробуй сам, — отдаю Андрею спички и отхожу от костра.

Андрей не дышит — под рукой у него огонек бьется, когда набирает силу.

— Ожил снова, — радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.

Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного — будем варить кашу собакам. Прилаживаю на таган. Подбрасываю в костер, весело плещет огонь. Тепло.

Только Голец не радуется — отходит подальше и садится.

Андрей сушит штаны, от них валит пар.

Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две — в кашу собакам, две — в суп с лапшой.

На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. Но кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка — та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза — раскосые.

В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.

Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся — Андрей уже клюет носом — сидит на валежнике, как снегирь на чапыже.

— Андрюха, чай шарга! Вот сюда, в кресло садись, — принес ему торбу. — Поедим да в баню.

— В баню? — удивляется он. — А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый — на, смотри.

Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.

— Леность, Андрюха, старит человека, ох, как старит!

— Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?

— Пойдем вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.

Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за «козленка». Тащит ведро с кашей — пробует пальцем — в самый раз, не горячая. Голец сует нос в проталину, где стояло ведро с кашей, и удивляется — лунка здесь, а каши нету.

Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.

Голец уже знает — взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.

Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу — ложка, Ветке — ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет — подберет оброненные крошки все до одной, облизнет длинным языком усы — опять хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.

Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.

Я принес полотенце вафельное, мыло — большой кусок, хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр. Подкинул в костер дров, снял ведро — разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.

— Ты че, дед?

— Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать, нервы укреплять.

— Смотри, — запрокидывает он голову к звездам, — мороз ударит!

— Снимай рубаху, говорю!

— Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?

— Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.

Андрей стоит, соображает. Я же раздет до пояса и разут — стою на прутьях.

— Польешь? — спрашиваю.

Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину обжигает. Растираюсь полотенцем — тепло. Отошла усталость. Мою ноги.

— Прямо красота, — говорю, — сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок — меткий стрелок.

Андрей снимает шапку, телогрейку.

— Удружи и мне так.

— Не замерзнешь?

— Я же не хлюпик — охотник.

Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.

— Давай, — подставляет спину.

— Мой вначале руки.

— И лицо? С мылом?

— Храбрый ты парень, Андрюха!

— Ты тоже, дед, отчаянный, — фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.

Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею — растираю его полотенцем, надеваем рубашки.

— Сто пудов слетело, — говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги — и бегом в хижину. — Гольца возьмем? — спрашивает. — Замерзнет.

Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем — это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.

Андрей жмется ко мне.

— Ну, уважил, дед, хороший ты, братец.

Чую, куда гнет. И тут же:

— Расскажешь, а? — дышит прямо в ухо.

— Что тебе рассказать, не знаю.

— Знаешь, знаешь… А ты видишь, дед, как пахнет?

— Не вижу, а слышу — весной.

— А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? — вдруг спрашивает Андрей.

— Когда я был такой, как ты.

— Ну вот интересно — расскажи?

Замолкаем. И тут же в памяти выплывает избушка из кондовых сутунков, крытая на один скат драньем. Изгородь, и Карька, уткнув морду в дымокур, стоит. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка тоже из березы буквой А — это первый мой букварь.

И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур