Колымские рассказы - [5]

— Идем туда!..

Ворота открыты настежь, во дворе люди. На ступеньке крыльца скорчился Сергушка, исправничий драбант, он что-то жует и вертит жестяную форму, — должно быть, делает мороженое. Кухарка Палага перетряхает в решете мерзлые ягоды со снегом.

И дверь открыта. Оттуда тянется струею тонкий пар. Должно быть, внутри слишком жарко.

Мы входим в сени, потом в горницу.

Бинский щурится от света, но вопрошает попрежнему грозно:

— Где исправник?

— Здравствуйте, — отвечают нам хором двадцать голосов. — Пожалуйте, гости дорогие.

Все встают с мест и обступают нас.

— Мы послать хотели за вами, — повторяют они наперерыв.

Бинский обводит их глазами, и лицо его смягчается. На кого тут сердиться? Все это наши соседи, близкие знакомые.

Вот почтеннейший исправник Шпарзин, Владимир Петрович. В трезвом виде мухи не обидит. А в пьяном виде чистейший сахар и даже часто плачет от избытка чувств. Он подскочил к Бинскому и трясет за руку, и нос его лоснится от умиления.

Он, правда, злостный взяточник и проигрывает в карты купцам не только казенные деньги, но также и соль и муку. А когда проиграется вдрызг, посылает казаков отобрать у счастливых партнеров казенные продукты.

Казаки заодно, пожалуй, захватят и собственный купеческий запас. Но это — в местных нравах и входит как бы в правила игры.

Если выиграл у вышнего начальства, сумей поскорее запрятать. Тогда не отнимут.

Вот Ваньковский, помощник исправника. Его рыбная избушка стоит на заимке рядом с нашей, и во время промысла мы состязаемся — кто больше наловит. Вот отец Александр, безносый священник, безносый и гундосый. Он уже два раза горел от пьянства, но его оттирали снегом. Вот Сашка Судковский и вдова Елисанова, они живут в гражданской любви и, когда играют в карты с чужими людьми, подают друг другу сигналы пальцами. Высунут средний палец, и это значит — туз козырей, а указательный — король, безымянный — дама. Если их поймают, то слегка обругают, и игра продолжается дальше. Вот Соловьев — торговец; у него плоский череп и веселые глазки, а вместо носа широкая черная дырка. И кажется, что сквозь эту дырку можно насыпать внутрь черепа мерку зерна или фунтов пять дроби. Он танцор и балагур, дамский любезник и душа общества. Вот две дамы, две попадьи, — одна попадья Кириллиха, а другая Гаврилиха.

А вот девицы.

Дука-Беленькая. О ней парни сложили игривую песню:

Ай, Дука, Дукашок,

Дука, сахарный душок!

Вот Монька, поповская дочь. О ней сложили иную песню, не сладкую, а терпкую, как черная ягода сиха:

От соленой рыбы вонько,

У поповских дочи Монька.

Она ходит колесом,

Продает парням весом…

Вот Нимфодора, а прозвище такое, что и написать нельзя… Чичирка, Анюрка Черная…

Они обступили нас. Мы для них — дорогие, желанные гости. Девицы льнут к Бинскому.

Закуска, спирт. Ужин, еще спирт. Все наспиртовались.

Прекрасные глаза Бинского заволоклись легким туманом.

Полночь бьет.

— С новым годом, с новым счастьем, с новым весельем… Ура!

Сергушка выбегает на улицу и стреляет из ружья.

— Ура!..

Бинский саркастически улыбается.

— Давайте хороводы играть, — предлагают девицы.

Ибо на Колыме летом некогда играть хороводы, надо работать, даже в праздник. И хороводы играют зимою, ночью, в закрытой избе.

Мужчины становятся по левую сторону, а женщины — по правую.

Дука-Беленькая выходит вперед и, посматривая на Бинского, спрашивает своим сладким «сахарным душком»:

Бояра, вы зачем пришли?

Молодые, вы зачем пришли?..

Бинский молчит. Владимир Петрович слегка подталкивает его в плечо, но Бинский упорствует.

Соловьев выскакивает вперед и отвечает веселой скороговоркой:

Княгини, мы пришли невест смотреть,

Молодые, мы пришли невест смотреть.

Хоровод развертывается. За каждым коленом мы обнимаемся и целуемся, мужчины и женщины попарно.

Время идет. Мы разыгрываем Перепелку, Вьюна, Голубя, Вен-венок, все эти прекрасные хороводные игры, которые на коренной Руси давно исчезли, а в этом диком углу еще сохранились во всем цвету, как будто замороженные в снегах. Поцелуи не прерываются. Девицы поют:

Кинуся, брошуся милу другу на руки,

Поцелую, обойму, надеждушкой назову…

Бинский вышел из круга. Он сел на лавку и опустил голову на грудь.

— Что с тобой, Саша?

Он плачет горькими слезами, всхлипывает, как ребенок.

— О чем ты плачешь?

— Домой хочу…

Заплетайся, труба золотая, —

поют девицы, —

Завивайся, камка хрущатая.

Сера мала уточка потопила детушек,

Что во пади, во паводе, что во меде сахарныем…

— Саша, полно тебе! Ну, пойдем домой!..

Но Бинский толкает меня в грудь.

— Пошел к чорту с твоим проклятым колымским домом… Я хочу туда!..

Он вскакивает и запевает сразу, во весь голос:

Россия, Россия, прекрасная страна…

Глаза его блистают ярче прежнего. Он круто обрывает песню и надувает щеки и снова выдувает прежний бравурный марш:

 Allons, enfants de la patrie…

Все подхватывают дружно и в тон. Ибо поречане певучи и переимчивы. И уже давно мы переняли ихние песни, а они — наши. Они знают также и слова, конечно, русские. Но Бинский почему-то упорно поет по-французски. И в открытые двери катится стройный напев, и громче всех раздается его глубокий, бархатный голос:

Contre nous de la tyrannie L'etendart sanglant est levé…