Колымские рассказы - [4]

— Откуда ты взялся?

Но он не отвечает и складывает снова губы и напрягает шею и весь как будто переходит в острый, почти невыносимый звук.

Все двадцать собак отвечают воем. Упряжка обезумела. Мы мчимся, как курьерский поезд.

— Ух, ух, ух, кусь, кусь!..

Трах!.. Нарта с разбега налетает на торчащую льдину и отскакивает в сторону. Мы с Бинским вспрыгиваем вверх, как акробаты, и подсовываем палки. Одно усилие — и нарта перелетает через льдину и катится дальше.

— Ну, как ты?.. — обращаюсь я к Ирману, но мой вопрос обрывается на полуслове. В грядке никого нет. Ирман исчез. Неведомо откуда взялся, неведомо куда девался. Или нам показалось?..

— Подь, подь!..

На левом берегу мелькают искры над низкою трубой. Это заимка Шатунина. Мы проехали девять верст. Надо вернуться.

— О, нах, нах, лево, лево!.. О, домой, домой, домой!..

Комель и Игла сворачивают в сторону и увлекают упряжку. И, описав полукруг, вся свора мчится обратно еще быстрее, чем прежде.

Вот и город. Церковь, кладбище на взгорьи, приземистые избы с плоскими крышами, с высокими трубами. Вот там, ближе к берегу, наша изба. И над трубою стоит прямой высокий сноп багрового дыма. Искры так и скачут, крупные, яркие. Как будто извержение вулкана. Или же это почтенная троица — цыган, медведь и коза — подожгла избу?..

Собаки влетают во двор. А Ирман уже тут.

— Что за нечистая сила! Или ты на помеле приехал? Ну, если ты тут, то распряги собак.

Ирман ворчит.

— Катался, небось…

Мы бросаем ему упряжку и входим в избу. Лянцер и компания действительно жгут избу. Ломают перегородку, снимают пол, рубят на части и ставят в камин. Камин пылает, как огненное жерло.

— Что вы, черти, делаете?

В моей голове мелькает трезвая мысль: завтра придется вытесывать доски и плахи и заново чинить все эти из’яны.

Но они увлеклись и не слушают.

Полозов декламирует гимн огню в стихах собственного сочинения, ибо мы все до одного сочиняем стихи, особенно в пьяном виде.

Пламя встает до небес,

Красный, разнузданный конь…

— Брось! — кричит Бинский. — Пойдем.

Мы опять выходим на двор.

— Пойдем? — повторяет Бинский.

— Пойдем, — откликаюсь я.

Мы стоим друг против друга и перекликаемся, как два перепела.

— Куда пойдем? — наконец спрашиваю я.

— Пойдем на колокольню, звонить в набат, — предлагает Бинский.

— Нет, это старо. В прошлом году Шиллер звонил в набат. И даже ни одна собака не вышла на звон.

— Идем к магазинам сменять часовых, — решительно предлагает Бинский.

— Зачем? — спрашиваю я с минутным удивлением.

— А зачем их ставят? — кричит Бинский. — В такую ночь… Кто украдет?

Действительно, на Колыме никто не украдет. Разве смотритель только. Но он крадет днем, а не ночью, и расписывает по книгам.

— В такую ночь, — повторяет Бинский значительно, — все пьют, пируют, а они мерзнут. Пошлем их домой. Мы станем на часах, мы, го-су-дар-ствен-ные пре-сту-пни-ки…

— Идем!

Он заражает меня своим мрачным энтузиазмом.

— Идем, ура!

— Allons, enfants de la patrie…

Бинский надувает щеки и выдувает марш.

Мы стараемся итти в ногу, хотя это и трудно.

Магазины в трех шагах за первым углом. Там сложена казачья мука и казенная соль. И два поста, спереди и сзади. Вот старая школа и городские весы. Ну-ка, кого они поставили мерзнуть в эту пьяную ночь?..

Перед дверью стоит мальчик-с-пальчик, в большом тулупе, с большущей берданкой в руках. Это Лучка Гусенок, самый маленький казак на всей Колыме и самый безответный. Ему двадцать пять лет, но бороды у него нет. Его красный носик наивно выглядывает из-под мехового капора.

— Лучка, ступай домой, — говорит басом Бинский.

Лучка склоняет головку набок и отвечает тоненьким, сюсюкающим голоском:

— А вы бы сами шйи, Айександр Яковйевич!..

Бинский радостно смеется и с высоты своих двенадцати вершков протягивает руку над головою Лучки, снимает с него капор и ласково гладит его до темени, потом опускает капор.

— А где другой? — говорю я озабоченно.

Мы обходим амбары и подходим к другому часовому. Мы знаем наперед, что это старик Луковцев. Он нанимается стоять за других в очередь и не в очередь. Можно сказать, что это бессменный часовой всей колымской законности.

Вот он стоит на своем месте, в оленьем балахоне, с ружьем в руках.

— Здравствуй, старик! — приветствует его Бинский.

Но это другое лицо. Бинский делает шаг вперед и сердито плюет в сторону:

— Тьфу, баба!

Это не старик, а старуха, старая Луковчиха. Бессменный часовой зашел погреться домой, а вместо него под ружье встала его верная супруга. Ибо казенный пост не должен оставаться пустым ни одной минуты.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — плюет Бинский. — Баба, баба, баба!..

— Идем назад.

Мы повернули обратно. Бинский почему-то пылает гневом. Он останавливается посреди дороги и произносит грозные речи, авансом нарушает все статьи новейшего закона, 126-ю и 128-ю и 1-й, 2-й и 3-й пункты 129-й статьи.

— Где исправник? — спрашивает он в заключение. — Подать сюда исправника!

Никто не откликается.

— Пойдем, поищем, — предлагаю я скромно.

Здание полиции и вместе с тем квартира исправника находится по ту сторону улицы, как раз против нашей избы. Там тоже, должно быть, идет пир горой. Из труб поднимается дым. И сквозь снежные льдины окон мерцает огонь и перебегают смутные человеческие тени.