Колымская повесть - [8]

В тот раз меня спасла привычка в тайге ничего не делать на авось. Унес, все, что осталось от лосихи, к протекающему в километре от избушки ручейку и закопал. В этом ручье я всегда храню мясо, рыбу и даже пакеты со свежей картошкой. Разгребай гальку до донного льда и прячь, как в холодильник. Вода уносит все запахи, ни росомахе, ни медведю утайку не найти. От людских глаз все скрывала обросшая мелкими водорослями галька.

После навалил на лосиную побойку целую гору плавника. Уничтожил вокруг все следы и отправился к озеру ставить мордушки на гольянов.

А через день ко мне вдруг нагрянул охотовед с двумя общественниками. Проверили кастрюли, заглянули под нары, покружили у избушки и даже прогулялись вдоль Ханрачана. Потом, прихватив меня, погнали вездеход прямо к лосиной побойке. Но там почти никаких следов, к тому же везде успели наследить вороны и росомаха. Так что охотоведу осталось расспросить меня, не видел ли каких-нибудь охотников, не слышал ли выстрелов, с тем и отбыть.

Перед отъездом он долго расспрашивал меня о Тышкевиче, затем сфотографировал лосиную побойку и оставленные «Кальмаром» следы. Это меня озадачило. Если подставил Тышкевич — зачем он это сделал? Если нет — почему так легко нашли место, где разделывали лосиху?

Я, было, успокоился и решил, что больше никаких недоразумений у меня с поселенцем не случится, но скоро произошло самое страшное. Перед открытием охоты, когда у меня уже были разнесены приманка и капканы, когда я уже хорошо знал, что и где поймаю, на Ханрачан снова прибыл охотовед. Снова с двумя общественниками, только теперь вместе с ними был и Тышкевич. Явились ночью. Зашли в избушку, поздоровались за руку, поинтересовались, как, мол, дела, и показали распоряжение директора госпромхоза, в котором написано, что все мои угодья от ручья Тенкели до среднего течения реки Иншара закрепляются за штатным охотником госпромхоза…Тышкевичем. Распоряжение подписано директором госпромхоза неделю тому назад, так что я здесь со своей охотой уже давно, вроде как, браконьер. Если вздумаю упираться, на меня составят такой протокол — мало не покажется.

Дальше все понятно. Отобрав на всякий случай ружье, предоставили полчаса на сборы и чуть ли не силком посадили в вездеход. В дороге мы с охотоведом как будто нашли общий язык. Он даже пообещал возвратить оставленные на Ханрачане капканы и подобрать новый участок, но о Ханрачане и Тышкевиче не хотел и слышать. Мол, все произошло без его ведома, это приказ директора, вот к нему и претензии…

В поселок приехали ночью. Я перетащил мешки в сарай и отправился в барак, метко прозванный Генкой-молоковозом «Тридцать три печки, а вода из речки». Уже не помню, как отпирал дверь и растапливал печку, а вот, как занавешивал окна, помню хорошо. Мне было досадно, но больше мучил стыд. Из-за того, что выдворили из тайги, как последнего прощелыгу, что придется выкручиваться перед учительницами из интерната, которым обещал продать шкурки соболей; что расхвастался перед всем поселком, мол, уезжаю в тайгу чуть ли не на полгода, а самого убрали оттуда в самом начале охотничьего сезона. Обиднее всего, что выдворил-то из собственного участка зек-поселенец, которого сам притащил на Ханрачан. Теперь подначек не оберешься. Каждый остановит, каждый поинтересуется, как это я опростоволосился с Тышкевичем? А так, как в поселке добрая половина бывшие зеки, ехидных замечаний можно ждать от любого встречного…

Обычно, возвратившись из тайги, я часа на два занимаю ванну, затем стелю свежее белье и отсыпаюсь за все проведенные у костров и в охотничьих избушках ночи. Теперь же бездумно посидел у дышащей теплом духовки, набил в печку новую порцию дров и, опустившись на разостланную у печки медвежью шкуру, уснул.

Прокинулся оттого, что вдруг потянуло сквозняком. Открыл глаза и увидел склонившуюся надо мною Зосю Сергеевну, которая жила в нашем бараке, и о которой сидевший здесь еще с троцкистами и левыми уклонистами Витя-Пузо говорил, что более впечатлительной секс фигуры, чем у Зоси Сергеевны не встретишь на всей Колыме. Когда-то она тоже сидела в нашей зоне, но сумела стать любовницей начальника колонии и вышла на свободу. Потом начальника расстреляли, а Зося Сергеевна так и осталась жить в бараке для начальства. Тот же Витя Пузо рассказывал, что в те времена, когда старатели получали зарплату наволочками, Зося Сергеевна ездила к ним «крутить любовь», и ей за каждую ночь насыпали полный пупок золотого песка.

Насчет любви — не знаю, а вот о пупке — брехня. Я видел этот пупок, он почти неприметный. Во всяком случае, ямки под золото там нет. А вот то, что Генка-молоковоз привозил ей из фермы по три фляги молока, чтобы она устраивала себе молочные ванны, чистая правда. Сам помогал таскать эти фляги в барак.

В тот раз мы с Зосей Сергеевной выпили водки, немного поговорили, и я несколько раз заглянул за отворот ее халата, но до большего дело не дошло. Сейчас она провела рукой по моей щеке и спросила:

— Миша, у тебя закурить, случайно нет?

— Откуда? — ответил я севшим вдруг голосом. — Ты же знаешь, что не курю.

— Да я и сама не курю, но, бывает, потянет. Ты лежи, лежи. — Опустила рядом свое большое запахнутое в халат тело и снова спросила. — Выпить хочешь?