Колымская повесть - [67]

— Он ему маленько чиклятку — сотрясение мозга делает, чтобы не крутил, когда тащит нарты, — объяснил мне Кока. — После чиклятки все олени ходят как по ниточке. Ни вправо, ни влево не свернут. Голова у него очень сильно болит. Потом сдохнет скоро.

— А тебе его не жалко? — показываю Коке на спеленатого оленя. — Ведь так и шею свернуть недолго.

Он двинул плечами:

— Может и жалко, но что делать? Ездить все равно нужно. Если олень не подчиняется — хуже не бывает. У Николая Второго олени самые послушные, он их — лучше всех понимает.

Бабушка Мэлгынковав, подняв голову, вслушалась в слова Коки, затем перевела взгляд на склонившуюся над книгой Риту и, горестно вздохнув, вымолвила:

— Оленя понимает, а жену понимать не желает. Лучше бы ей чиклятку немного сделал. Может, не такая ленивая была бы.

ЛЮБОВЬ И САМОГОН

Для женщины нет большего позора, чем сварить оленину так, что мясо отстанет от костей. Не доварить — тоже радости мало. Оленина — мясо особенное. Чуть поторопился — жесткое, как лосиная шкура, опоздал — никакого вкуса. Зато если угадаешь — нежное, ароматное, вкусное! Даже дед Хэччо запросто разжевывает его своими деснами. Здешние хозяйки никогда не пробуют мясо на вкус. Мол, нужно же определиться, готово или пусть еще покипит? В этом деле они отличаются особым талантом.

Мужчины доверяют им, и, как голодны не были бы, никогда не торопят. Мол, давай поскорее, горячее сырым не бывает. Здешний мужчина обычно не вмешивается в кухню, просто сидит посередине яранги или палатки и терпеливо ждет. Когда уже совсем невмоготу, берет топор и отправляется колоть дрова. Дождавшись ужина, съедает совершенно безропотно все, что бы ни подали. Может, как раз отсюда и пошла молва об их пресловутой выдержке.

Самая вкусная оленина получается у бабушки Мэлгынковав. Бабушка Хутык всегда ее чуть-чуть не доваривает, жена бригадира Галя — переваривает. Рита готовит оленину, словно это самая обыкновенная баранина или свинина. Она у нее заправлена луком, лавровым листом, перцем и солью. Хотя бабушка Мэлгынковав утверждает, что в интернате всех портят, у Нади с Моникой мясо получается ничуть не хуже, чем у нее. Кстати, вчера вечером эти хозяйки пришли к нам в гости, и мы целый вечер выясняли, кто из них в палатке главнее?

— Обе главные, — в который раз пыталась убедить меня Моника. — Чего нам делить? В интернате всегда жили вместе, ни разу не ругались. Здесь тоже вместе живем. Так намного лучше. И дров меньше, и за детьми присматривать удобнее. Моя сестра Люба, что в первой бригаде работает, на минуту из яранги вышла, а Максим на себя чайник опрокинул. У нас с Надей всегда кто-нибудь возле детей остается. А чтобы командовать — такого не помню.

Я никак не могу согласиться с ее доводами. Если на корабле два капитана, он при первом шторме идет ко дну. Наверняка одна из подруг все же верховодит, а признаться не хватает духу.

— А кто из вас решает, какую еду сегодня готовить? — спрашиваю у них.

— Кто угодно, — уверенно заявляет Надя. — Кому что придумается, тот и готовит. Но если так уж хочется каждому свое — можно сварить и то и другое. Что нам печки жалко?

— А место под палатку или ярангу, кто выбирает? — интересуюсь я, вспомнив, как часто спорили по этому поводу дед Кямиевча и баба Мамма.

— Витя! — почти хором ответили Надя с Моникой. — Он по этому маршруту всю жизнь с оленями ходит, почти каждую кочку наизусть знает.

— Ну, хорошо, — согласился я. — Утром, когда в яранге холодно, кто первым поднимается развести огонь в печке?

Моника смеется:

— Теперь почти каждый раз я. Мне все равно Людочку кормить. А когда ее Димка грудью кормился, всегда она — подхватывалась и печку тоже растапливала.

И вдруг меня осенило:

— А мясо! Кто из вас двоих решает, что оно сварилось и можно подавать на обед?

Моника посмотрела на Надю и вдруг рассмеялась:

— Надя. Конечно, Надя! Она в интернате всегда вкуснее всех готовила, а я или не доварю, или переварю. Соль тоже правильно сыпать не умею. Поэтому всегда ее слушаюсь…

Ни Надя, ни Моника уважением у деда Хэччо не пользуются. Он то и дело ругает их, утверждая, что раньше парни и девушки были лучше.

— Оленеводы называются, а надеть нечего, — брюзжит он. — Встретил челбаньинское стадо, смотреть стыдно — пастухи в валенках ходят! Один вообще, в блестящем пальто и шапка, все равно как гнездо куропатки.

— Но наши-то пастухи нормально одеваются, — возражаю деду Хэччо. Он удивленно смотрит на меня, словно я сморозил несусветную глупость, затем возмущенно взмахивает руками и плюется:

— Почему говоришь, нормально? В прошлом году в тех кухлянках, что оленей пасли, в Анадырь на ярмарку поехали. Еще и хвастают, что только они были в национальной одежде. Все, говорят, их фотографировали. Я, когда молодой был, разве так делал? У меня зимой одна кухлянка была, весной другая, летом из пыжика, чтобы не жарко было. Штаны тоже разные, и торбаса разные. Одни на лосиной подошве, другие на оленьих лапках, третьи из ларги. Если нужно жениться или одеваться на бегование, снова другая кухлянка была. На четыре нарты одежда не вместилась бы. А сейчас в одну мунгурку спрятать можно.