Колыма ты моя, Колыма - [15]

1) Автором и исполнителем песни «Женушка-жена» был Николай Черкасов, а не Женя Никишин, как указано в «Архипелаге».

2) Осада БУРа и открытия огня с вышек по лагерю было 21 января — этот день всем запомнился хорошо, ибо совпадал с днем смерти «вождя революции», а не 22 января, как указано у Солженицына, где эта дата связана с 9-м января по старому стилю и историческим событием на Дворцовой площади в Петербурге.

3) В осаде БУРа, наравне со всеми, принимали участие и украинцы-бандеровцы, перелезшие через саманную стену из другой зоны, а их участие у Солженицына в этом эпизоде затушевано и совсем не отражено.

По соображениям, которые не требуют объяснений, имен и фамилий бывших зэков-экибастузцев я назвать не могу. Только в личном письме Солженицыну я назвал тех, чьи имена удержала память.

Безусловно, что эти неточности не являются сугубо принципиальными и ни в коей мере не умаляют ценности и всех достоинств большого эпохального труда писателя.

Одновременно с этим, провожавшие меня в 1982 году в эмиграцию бывшие зэки-солагерники, которым я обещал издать свои воспоминания, просили передать А. Солженицыну самые сердечные пожелания, что я и выполнил в личном письме писателю.

Глава пятая Лагпункт Чурбай-Нура

Поздно ночью колонна грузовиков подъехала к маленькому пустующему лагерю. По всему было видно, что лагерь новый, необжитый. Предназначался он по плану явно не для нас. Но начальству Степлага было важно отделить экибастузских бунтарей от основной массы зэков. Мы быстро доели свой суточный паек — хлеб с селедкой и свалились на пахнущие еще свежим деревом нары.

На следующий день начали осваиваться. Выделили дневального, повара, фельдшера в амбулаторию. В амбулаторию я не пошел, уступив по просьбе ребят это место латышу Рудзитису. Новое наше место пребывания называлось: Чурбай-Нура. Здесь были обнаружены большие запасы угля, но в отличие от Экибастуза, залегали не на поверхности, а на большой глубине. Нашей задачей была проходка глубоких стволов угольных шахт. Начали под конвоем выходить на объект. Однако никто не хотел «пахать», делали вид, что копошимся. Все обсуждали недавние события в Экибастузе. Было мнение, что практически наша коллективная забастовка ничего не дала, что это была лишь проба сил. Но зато всем стало ясно, что с режимом можно бороться только всем вместе. И решили мы, что независимо от сроков, от национальной принадлежности, будем и дальше действовать только коллективно. В БОРЬБЕ С РЕЖИМОМ ВСЕ РАВНЫ!

В один из ближайших вечеров при обходе надзиратель обругал меня матом. Ребята смотрели как я буду реагировать. Чувствуя поддержку, я размахнулся и ударил надзирателя по лицу. Его фуражка покатилась на пол. Ничего не сказав, он поднял ее и под свист и смех зэков ушел. На следующий день постановление: Бадаш в БУР на 10 суток. Другой надзиратель повел меня между рядами колючей проволоки по дорожке, простреливаемой с вышек. БУР находился на территории, примыкающей к зоне. Благо пол тут был деревянный, а не цементный, как обычно. Я развалился на полу и уснул.

В эту ночь опять снились картинки детства.

… Вот, я сижу на руках у матери на свидании с отцом в Бутырской тюрьме, а потом конючу целыми днями: «Мама, когда мы пойдем в БУТЫЛКИ?»… Вот на санях еду с родителями по льду замерзшей Оби в село Калпашево в ссылку. Там мы с отцом ходим на отметку в ГПУ. Это в единственном двухэтажном доме в Калпашеве, тут же и исполком. Возле дома на цепи привязан бурый медведь и все мальчишки его дразнят… Вот в дагестанском городе Буйнакске, бывшем губернском Темирхан-Шуре, я сажусь верхом на жеребца, мне помогает бывший хозяин конного завода старик Алибеков, и, гордо держась за луку седла, я скачу по улицам городка…Снова Москва. Мать стоит в очереди в кассу магазина «Торгсин», отдавая свои последние обручальные кольца для покупки муки, а я, завороженный, слушаю в промтоварном отделе пластинку «Черные глаза» в исполнении Юрия Морфесси…Вот ватагой бежим в Александровский сад и играем в футбол возле грота, у самой кремлевской стены.

Каждую ночь кто-то подкрадывался к БУРу и бросал в окошечко хлеб и сахар. Через 10 дней узнаю, что это был молоденький белобрысый парнишка Василий со Станиславщины. Это он подлезал под простреливаемую проволоку, выполняя поручение руководителя Совета. Да можно ли забыть всех друзей, с кем нес тяжкий крест свой? Здесь и Степан М. с Ровенщины, Юрий М. из Черновиц, Сергей К. с Ровенщины, Владимир И. со Львовщины, Олег Д. с Волыни, Иван М. из Запорожья, Степан П. со Львовщины.

Незаметно подкралась весна. Снег начал таять, солнце пригревать. Продолжая обсуждать события в Экибастузе, мы понимали, что свободы добиться никогда не сможем, но облегчить жестокий режим мы в состоянии. По вечерам, как обычно, пелись песни. Кто-то из русаков запевал на мотив известной песни:

«Широка страна моя родная,

Много тюрем в ней и лагерей,

Я другой страны такой не знаю,

Где б так зверски мучили людей».

и т. д.

Через пару месяцев была дана команда собраться на этап. Мы подготовились, как заправские лагерники: припасли хлеб, табак, некоторые попрятали ножи в бушлаты и телогрейки. Предчувствовали, что теперь уже повезут далеко. В Степлаге, в Казахстане, нас не оставят. Придется ехать на новые «ударные комсомольские стройки». Здесь, в Чурбай-Нуре, труд был нам безразличен, да у большинства еще и сроки по 25 лет. Зэкам надо было себя беречь. Десятка, как у меня, была у немногих. При перекличке мы заметили на конвертах красные полосы — так отмечались бунтовщики. Сажали нас, по-прежнему, по 30 зэков и по два конвоиpa в кузов. Тесно, не шевельнуться. К концу дня мы приехали в Караганду, где на окраине города была расположена центральная пересылка Степлага. Сразу увидели своих из Экибастуза. Здесь были братья Николай и Петр Ткачуки, Виктор Цурленис, Иван Кузнецов, Анатолий Гусев и другие из лагерного экибастузкого Совета. Словом, собрали тех зэков, от которых начальство хотело побыстрее избавиться.