Коловрат - [2]

Евпатий поднялся с кровати, отбросив шерстяное одеяло, прошел к лавке, где стоял кувшин с квасом. Ждана смотрела на отца с жалостью и нежностью. Высокий, широкоплечий, статный, густая темная борода с еле заметной проседью, курчавые непослушные волосы над пронзительными карими глазами, которые то огнем полыхают, то прямо в душу заглядывают. Одинокие бабы глаз с него не сводят, когда он на коне проезжает или стоит рядом с князем. А вот ведь не забыть ему своей голубушки Милавы. А ведь тяжко мужику без ласкового слова, теплой руки женской в доме. Дочь – это все не то. Невдомек было Ждане, что не те сны мучают ее батюшку, не о том его мысли.

Глава 1

– А-а, Ипатушка[2]. – Кряхтя с деревянной непокрытой лежанки спустил ноги седой монах и подслеповато стал щуриться на вошедшего в деревянную низкую келью высокого широкоплечего воина. – Давно ты ко мне не заезжал, давно.

– Не сердись, отче, – тихо сказал Евпатий, подходя к монаху и обнимая его тщедушное тело. – Времена нынче тяжкие, неспокойные. Много дел.

Воин расстегнул пояс, стянул через голову перевязь меча и сложил все на лавку. Монах смотрел на него с улыбкой, чинно сложив на животе сухонькие руки. Было Стояну уже за восемьдесят. Знавал он и отца Евпатия, и мать его. Не один десяток лет был дружинником у князей рязанских. А потом ушел. Принял постриг в Иоанно-Богословском монастыре, но не ушел в уединение и молитву, а часто виделся со старыми друзьями, стал духовником отцу Евпатия. А после гибели того в жестокой сечи на реке Калке 14 лет назад стал пестовать и его сына. Да и сам Евпатий старика любил, часто навещал его, иногда привозил и дочь Ждану в эти тихие места со старинными пещерами и чудотворным источником.

– Как ты, Никон? – спросил воин, окинув взглядом простую обстановку кельи с деревянной лежанкой, единственной лавкой и грубо сбитым столом под иконкой на стене и тусклой масляной лампадкой.

– А времена, Ипатушка, всегда неспокойные и тяжкие, – пропустил мимо ушей вопрос воина старик. – Нам от Господа даны испытания. И труды тяжкие, чтобы к вере прийти и укрепиться в ней. А все иное есть суета.

– Суета? – повысил голос Евпатий, и глаза его полыхнули недобрым огоньком. – Ты бы знал, Никон, как вокруг князя вьются лживые и завистливые люди, как норовят сесть к нему поближе, ручку облобызать, да на пиру вкусно попить, да кусочек послаще получить да подарочек за сладкоречивые речи. А меня земля наша беспокоит. Не ровен час, вернутся степняки, и тогда полыхнут города, черным смоляным дымом беда поднимется над землями русскими. Так нешто сидеть сложа руки и речи пустые вести?

– Слова правильные говоришь, Ипатушка, только ведь не словами – деяниями славен человек. Слова есть дуновение ветерка, который уносит в степи и ароматы цветов, и запахи навоза скотского.

– А я про што? – угрюмо буркнул Евпатий, поняв, что снова начинает горячиться.

– Не этого боюсь я, – похлопал старческой рукой монах по мощному плечу Коловрата. – Гордыни твоей боюсь. Большой в этом грех. И гнев – тоже большой грех. С любовью к людям нужно, с лаской братской али отеческой. А ты громы раскатываешь, молнии мечешь. Так к сердцам людским пути не проложишь.

– Знаю, старче, – тихо ответил Евпатий и посмотрел в маленькое пыльное окошко, затянутое бычьим пузырем. – Только сердце не терпит. Чую, как волк, опасность чую. Беда близко.

– Не зря тебя Коловратом прозвали, Ипатушка, – с улыбкой сказал старик. – Ты и впрямь как солнцеворот, все норовишь на свой лад повернуть. Как водоворот на реке, все норовишь взбаламутить, вихрем проносишься. Сила в тебе большая, неукротимая.

– Эту силу я давно в себе коплю. С тех пор как меня из седла выбили, как мечом посекли на берегу Дона, не было дня, чтобы я силушку свою не пестовал, руку не укреплял. Нету в Рязани воина, который смог бы против меня устоять, хоть оконь, хоть пешим.

– Гордыня, Ипатушка, – с укором покачал головой монах.

– Да какая гордыня, Никон, – махнул Евпатий рукой. – Дело говорю. Только одно у меня в голове, старче, в сердце моем – защитить землю родную, когда мой черед придет. Для того и живу! Не надо мне судьбы иной, только защитить земляков, не отдать на поругание веры нашей, матерей, сестер, детишек малых. Не гордыня это, сердцем говорю.

– Ну, тому так и быть. Так какими заботами тебя привело ко мне? По снаряжению походному вижу, что не погулять выехал, не с соколом поохотиться.

– По приказу князя Юрия Ингваревича. Я ему толковал про нашептывателей и певунов, про то, что предательство зреет в городе, что укрепления надо поправлять, пока нам время дадено. А он меня не послушал и отправил в дозор на границе владений. От лихих людишек дороги очистить да обозы охранять, что к князю с данью идут. Оно ведь тоже нужно, дело важное, только не слушает меня князь, а слушает шептунов!

– Ну-ну. – Монах снова положил воину руку на плечо. – Погоди маленько, Ипатушка. Не ровен час, осознает князь опасность. Не ты ведь один в ратном деле понимаешь. Еще кто подскажет, тогда князь и твои слова вспомнит, так и порешите ладом. Может, мне тебя квасом напоить? Хорош у нас квас в монастыре!