Колокола - [79]

Один из них, самый добрый и самый бедный, древний старик, когда-то давным-давно служивший в солдатах, наконец сказал мне:

— Парень, ты дурак. — Он покачал головой. — Хоть всю жизнь иди на запад, все равно к Вене не придешь. На восток, парень. Тебе нужен восток! — Он схватил меня за плечи и повернул, как куклу. — Каждый день иди на утреннее солнце, — стоя сзади, прошептал он мне на ухо. — Днем отдыхай, а вечером иди туда, куда показывает твоя тень.

Он подтолкнул меня, и я, спотыкаясь, пошел обратно по той же самой дороге, по которой взбирался вверх. И опять грабил те же самые богатые дома, и те же самые друзья-крестьяне радостно приветствовали меня. Я следовал наставлениям моего мудрого друга и у каждого, чье лицо вызывало у меня симпатию, спрашивал, как мне найти императрицу Священной Римской империи.

Слава богу, что я был таким болваном! Иначе я никогда бы не нашел в себе сил даже для того, чтобы начать подобное путешествие. С каждым поворотом дороги в моей памяти, как по волшебству, всплывали звуки Амалии, и я не сдавался ни тогда, когда мои босые ноги начали кровоточить, ни тогда, когда стало так холодно, что заныли пальцы на руках, ни даже тогда, когда колонна австрийских солдат сбросила меня с дороги в грязь.

Снега закрыли Альбертский перевал, и я остался зимовать в Блуденце. Я вытирал пыль и натирал полы в доме слепой вдовы, которая однажды услышала мое сонное сопение в своем погребе и почуяла в моем голосе что-то такое, что разжалобило ее сердце. Она купила мне башмаки и одежду, которые сделали меня вполне сносным подобием мужчины. Через перевал я перешел, как только растаял снег, и в повозке торговца отправился в Инсбрук. Наступило лето, а мне казалось, будто целое столетие прошло с тех пор, как я оставил за собой ухабистые тропы и зашагал по бечевнику[34] вдоль каналов. А потом я вышел к самой широкой реке, которую только создавал Господь.

Я спросил у прохожего, как называется эта река и не могла бы она привести меня к моей цели.

— Это Дунай, — ответил он. — И если бы ты был рыбой, то еще до осени смог бы добраться до Вены.

Я сел на берегу и стал смотреть на медленное течение реки. Дожевал последние кусочки украденного копченого окорока. Ноги болели. Я решил, что больше не пойду пешком, а лучше найду способ поплыть по этой величественной реке, ибо любовь моя была столь же обильной, как ее воды.

Я махал каждой проплывавшей мимо лодке, большой и малой.

Я кричал: «Вы идете вниз по течению?», как будто по направлению носа лодки этого нельзя было понять.

Одни качали головой, другие притворялись, что не слышат. Никто не остановился, чтобы взять меня на борт. Тогда я посмотрел на свое отражение в воде, и то, что я увидел, поразило меня. Я не мылся с зимы, когда жил в доме у вдовы, а с тех пор прошло уже почти четыре месяца Мутной водой из реки я попытался смыть самую густую грязь, но она только полосами растеклась по моим щекам, как боевая раскраска у варваров.

Наконец на заходе солнца появилась узкая лодка, груженная мешками с зерном. Вид она имела плачевный. На ее корпусе было столько же заплат, сколько на одежде ее капитана, стоявшего на корме и лениво сталкивавшего лодку шестом с мели. Тощий мальчишка, весь состоящий из костей и прыщей, безучастно сидел на носу. Мне до самых моих израненных пальцев на ногах стало ясно, что этот корабль подан для меня. Я вскочил и быстрым шагом пошел рядом с ним по берегу реки.

Запел незатейливую песню.

Капитан вонзил свой шест в береговую грязь, будто поворачивая кинжал в ране. Лодку развернуло поперек течения, и она встала, как на якоре. Челюсть у капитана отвисла, и у его сына тоже. Они замерли и слушали как завороженные.

Я закончил петь, но их рты так и не захлопнулись. Тогда я начал другую песню. И пока они слушали в немом изумлении, я вошел в мутную реку, вброд добрался до их лодки и залез в нее.

С того самого момента как я ступил на это раскачивающееся судно, я понял, что лодки не для меня, прежде всего из-за неприятного бурления в желудке, как будто довелось пригубить шипучего напитка. Я прекратил петь и крепко сжал рот, опасаясь, что вместе с песней из меня вылетит и мой ужин. И когда лодочник возобновил свое ленивое ковыряние шестом в густой, как суп, воде, я, парализованный тошнотой, валялся на мешках с зерном. Подумал, что надо бы им крикнуть, чтобы они выбросили меня на берег, но не стал этого делать, потому что как раз в ту самую минуту мы медленно поплыли вниз по течению, и сквозь мутный туман тошноты мое сердце радостно прокричало: Амалия, я иду к тебе!

II

В этом тумане я провел несколько дней на мешках с гречневой крупой, пока однажды утром не был разбужен моей матерью. Или так мне показалось. Вставай! — кричала она мне в моем болезненном обмороке. Просыпайся! Просыпайся! Время! Ее голос был как оглушающий, рокочущий звон. Едва услышав его, я понял, что он предназначается именно мне — она звала меня второй раз.

Я воспрянул, как генерал при звуках сигнальной трубы. Высвободился из гречишных объятий и вскочил на ноги. Тошнота сразила меня, как удар лошадиного копыта, и я снова свалился на мешки.